Пантелеймон Романов - Русь. Том II

Черняк с каким-то странным вниманием смотрел на натянувшиеся сзади штаны этого человека и подмётки сапог с гвоздями, обращённые к нему, и ждал следующего его усилия. Тот некоторое время отдыхал, потом опять начал делать усилия поднять голову и освободиться от перевешивавшей шинели.

У Черняка было такое чувство тупого равнодушия, какое бывает, когда человек после тяжёлой болезни с беспамятством приходит в себя. Лёжа в постели, он безразличным, ко всему равнодушным взглядом смотрит на окружающие предметы и на наклонившиеся над ним лица родных. Только на голове чувствовался ледяной холод и в боку была тянущая боль.

Слева опять послышался стон, и Черняк увидел, как стоявший на коленях головой к земле человек медленно завалился на левый бок. Теперь Черняку была видна его спина с полоской бледно-жёлтой кожи между завернувшейся гимнастёркой и штанами.

Стон, уже непрерывный, надоедливый, мучил Черняка, он старался как-нибудь избавиться от него. Но всё, что он мог сделать, — это повернуть голову в другую сторону. И там перед его глазами было такое же ровное снежное поле и разбросанные по этому полю фигуры людей. Некоторые из них ворочались, ползали на четвереньках и опять падали. А в разных местах возвышались белые неподвижные кучки снега.

Его внимание почему-то привлекала мёртвая неподвижность этих кучек. Почти рядом с ним из снега торчала бледно-жёлтая рука, сжатая в кулак. На кулаке была шапочка нерастаявшего снега.

Черняку послышались голоса, которые странно выделялись из сплошных стонов. Ему хотелось только закрыть глаза и заснуть. Но мешали холод в голове и тупая тянущая боль в боку.

Он сделал усилие пошевелить правой рукой, и с рукава шинели свалились мягкие пласты снега.

— Живой ещё… — сказал чей-то голос.

Мягкие серые облака застелили глаза Черняка, и он потерял сознание.

В редком сосновом лесу был перевязочный пункт, состоявший из брошенной лесной конторы и старого сарая, в котором прежде складывалось сено с лесных полян.

Ещё с вечера западный край неба стал вспыхивать отдалёнными зарницами и доносилось тяжкое громыхание.

К ночи солдаты и санитары выбегали на опушку. Иногда ветром доносилась частая трескотня, и возбуждённому слуху казалось, что он улавливает какие-то крики или сплошной рёв голосов. Потом пошёл крупный снег, садившийся на рукава и ресницы. Поле побелело и подёрнулось туманом.

А наутро по снежной равнине белого поля, — где, может быть, ещё прошлой зимой выходил охотник с ружьём за спиной и рогом за поясом на первую порошу за зайцами, — на этом поле показались вереницей повозки и ниточки гуськом и в одиночку бредущих людей. Некоторые останавливались, ложились или падали.

И скоро на всём протяжении дороги виднелись лежавшие на снегу чернеющие кучки.

Раненые, подходя, всё больше и больше заполняли пространство под соснами между конторой и сараем, с бледными, землистыми лицами, с окровавленными и перевязанными марлей головами. Сквозь марлю выступали густо красневшие пятна крови с бледно-розовыми краями.

Одни стояли, другие сидели на пнях. Третьих санитары выгружали из саней и двуколок. Прибывали всё новые и с тоской оглядывали раньше прибывших, как изнемогающий от боли пациент оглядывает переполненную приёмную врача.

Санитары то уносили раненых на носилках в ворота сарая, то возвращались с пустыми носилками, на ходу вытирая мягким снегом руки, запачканные кровью.

Тут же стояли пленные немцы, с которыми заговаривали солдаты.

И когда немцы понимали и радостно кивали головой, на лицах слушателей появлялись умилённые, довольные улыбки.

Из сарая нёсся сплошной вой, уханье и иногда нечеловеческий захлёбывающийся рёв. Доктора в белых халатах, испачканных на животе кровью, с засученными до локтей рукавами, что-то делали на столах, где лежали голые люди.

— Не ори, — говорил чёрный горбоносый врач с измученным лицом и красными от бессонных ночей глазами. Он стоял перед лежавшим на спине тощим солдатом и что-то резал ножницами у него в развороченном животе. — Сейчас, сейчас, авось не умрёшь, — приговаривал он, делая торопливые движения и отбрасывая какие-то красные лохмотья.

Солдат глядел вверх над собой помутневшими глазами, у него тряслась нижняя челюсть и билась левая нога, которую держал, надавив обеими руками, санитар в синем фартуке.

Раненый опять закричал.

— Вот сейчас брошу, и будешь ходить с распоротым животом бабам на смех, хорошо это разве? Вот и всё дело, — заключил доктор, бросив последний кровавый кусок.

Санитары часто выносили тазы крови с ватой и какими-то кусками, выплёскивали их на снег, отойдя за угол сарая, а потом с тазом в руках останавливались и, видимо, желая дать себе хоть минутный отдых, смотрели на пленных и слушали разговор солдат с ними. Так кухарки выносят с заднего кухонного крыльца выплеснуть помои и останавливаются послушать разговор соседок на дворе.

А на соснах сидели слетевшиеся вороны и, опускаясь с ветки на ветку всё ниже, смотрели вниз на выплеснутые в снег кровавые куски.

Тут же, у опушки, солдаты, скинувши шинели и шапки, рыли длинную могилу, выкидывая на снег комки талой земли. Около них собралась кучка легкораненых и говорила, глядя машинально на работающие лопаты.

— Кончено дело, — говорил солдат с завязанной рукой. — Снарядов у него тыщи, прямо заливает, а у нас голые руки. Только начнём его переть, хвать — и нету больше. А ежели бы снаряды, ох, и расчесали бы, накажи бог!

— Вот нашим командирам пушки зарядить, это было бы дело, — отозвался солдат с завязанным марлей глазом. — А уж придёт время — зарядим, — прибавил он, потрагивая промокшую от крови марлю на глазу, и, с досадой оглянувшись на лазарет, откуда, ни на минуту не прекращаясь, неслись вопли, проговорил:

— У, черти! Ну чего они воют? Прямо жуть нагнали, по ночам спать нельзя стало.

— А вот ещё подваливают, — сказал другой солдат в измятой шинели, указав на вереницу подъехавших саней и двуколок, в которых лежали бледные, окровавленные люди. — Сваливали бы уж прямо сюда, — обратился иронически он к привёзшему санитару и, кивнув на могилу, подмигнул. При этом машинально взглянул под одну телегу и, отвернувшись, сплюнул: сквозь подстеленную солому и доски телеги на снег в нескольких местах капала длинными, тягучими, как сироп, каплями кровь, стекавшая из-под людей, лежавших кучей в телеге.

— Иной раз глядишь — ничего, а то так замутит, что того и гляди сблюёшь, — сказал он, утирая рукавом шинели рот.

— Да, небось, в чужую-то землю никому ложиться не хочется, — задумчиво глядя в могилу, проговорил солдат в шапке, у которого шинель была надета внакидку на одно плечо, и под ней виднелась, точно спелёнутый ребенок, забинтованная рука.