Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I

Медленно-медленно Иван повернул голову к сыну.

— Это кто же тебе сказал… что я враг народа?

— Да кто? Пацаны все дразнили меня.

— Вон как, — тихо произнёс Иван.

— Ага… Когда я маме сказал, что ребятишки дразнятся, она сказала: «А ты не верь…» А сама плакала ночами, я слышал… И дядя Панкрат тоже говорил, чтоб я не верил…

Иван опять долго глядел в окно.

— Они тебе правильно сказали — и мамка, и дядя Панкрат.

— Да я и сам знаю, что никакой ты не враг, — негромко проговорил Володька. — Какой же ты враг? Только…

— Ну, что?

— Непонятно только: почему ты в тюрьме-то сидел?

Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.

— А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастёшь — сам всё поймёшь…

— Как же я пойму, если тебе самому непонятно? — помедлив, спросил Володька.

Иван Савельев отошёл от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:

— Видишь, в чём тут дело, однако… Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберёшься, что к чему. А ты подрастёшь, и как бы со стороны тебе всё ясно и понятно будет.

Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.

— Ой! — сорвался он с места, схватил кнут. — Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!

Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилёг на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, — всё казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.

«Ива-ан! Ваня-а!..» — хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. «Почудилось, что ли?»

Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.

— Ива-ан! Ванюшка-а! — упала она ему в колени и тяжело забилась.

— Погоди, Агата… Что такое? Чего ты?! — не на шутку испугался Иван.

— Война, Иван! Война-а…

Агата подняла лицо, вместо глаз её были чёрные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из чёрных ям слёзы…

Семён и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало её в медно-золотой цвет.

Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.

Время от времени девушка останавливалась и говорила:

— Сёма, ещё разок.

Семён целовал её. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.

— Ненасытная ты.

— Ага, жадная я, — соглашалась Вера. — Губы болят, а мне всё хочется… Ох и любить я тебя буду, Сёмушка! Все парни завидовать будут.

Возле села, на берегу реки, толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.

— Там вроде Манька Огородникова… Погоди, я сейчас… Я ей платье заказывала.

Вера побежала к берегу, о чём-то стала говорить с Огородниковой — круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семён замечал, она стеснялась сама.

Обождав Веру минуты три, Семён нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:

«Кафтанов! Макар!» — сразу догадался Семён и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопчённые глаза.

— А-а, племянничек! Ну здравствуй.

Семён промолчал.

— Не хочешь знаться? — скривил губы Макар. — Ну, я не в обиде.

Ветерок играл тонкой шёлковой рубашкой Макара, на жилистой руке его поблёскивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки «джимми» были перемазаны глиной. «Вырядился. И сапог не жалеет», — мелькнуло у Семёна. Какая-то огненно-рыжая незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.

— Отвались, — брезгливо повёл плечом Макар.

На руке у рыжей Семён заметил такие же часы, как у Макара. «Ворованные», — подумал он.

— А я, Сёма, помню — сперва такой вот ты был, потом такой, такой… — Макар показал, какой был Семён. — А сейчас смотри ты, вырос.

— Верка, пошли, — сказал Семён.

Макар снова тронул гитарные струны:

Но вдруг резко оборвал песню.

— Заходи как-нибудь, Сёма. Об жизни поговорим.

— Об какой? — усмехнулся Семён. — Об тюремной? Что-то она меня не интересует.

— О-о! — протянул Кафтанов, чёрные глаза его сузились. — Мать видела твоя, что я приехал?

— А мне почём знать?

— Ну, ну… Привет ей передай, — с улыбкой промолвил Макар и отвернулся. К селу Вера и Семён подходили молча. От реки доносилась бесконечная тюремная песня Макара:

— Тьфу! — сплюнул в дорожную пыль Семён.

— Конечно, — сказала Вера задумчиво. — А часы у него хорошие. И этой рыжей — заметил? — подарил.

— Позавидовала! — зло сказал Семён и зашагал быстрее.

Солнце уже село, переулки, по которым шли Семён с Верой, были безлюдны. Но это не удивило ни Семёна, ни Веру. Вечерами, особенно по воскресеньям, оживлённой бывает только главная улица Шантары.

Но когда они вышли на «шоссейку», и там никого не было. Под тополями тихо, пусто, сумрачно. Сперва Семён, раздражённый встречей с Макаром, не обратил внимания на это обстоятельство. Потом остановился.

— Что за чёрт, — пробормотал он. — Тебе ничего не кажется?

— А что? — Вера тоже очнулась от задумчивости.

— Будто вымерло всё.

— Действительно. — Девушка пошевелила тонкими бровями. — Хотя вроде где-то голоса.

Они быстро зашагали вдоль улицы. Возле двухэтажного, из красного кирпича, здания военкомата толпились люди. Какой-то старичонка сидел на нижних ступеньках высокого деревянного крыльца с перилами, сосал трубку и говорил:

— Оно конешно, сейчас медикаменты всякие. А што ёд ваш этот, так это — тьфу, понадёжней средства есть. Земля вот с порохом — куды вашему ёду.