Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I

— Ну, я пошёл, — встал вдруг Полипов. — Поздравляю, Антон, от всей души… На митинге завтра встретимся. — И повернулся к Кружилину: — Значит, вопрос о Назарове с повестки исполкома исключить?

— Я тебе всё сказал, — промолвил Кружилин.

Полипов вышел, плотно прикрыв дверь.

Когда телеграммы были прочитаны, Савельев и Кружилин поглядели друг на друга молча.

— Ну вот, Поликарп… — устало вымолвил Савельев. Слова были вялыми, бесцветными. — А всё же не верится.

Савельев был давно не брит, на месте глаз глубокие чёрные ямки, лицо осунувшееся, бледное.

— Сколько ты спал за две-то недели?

— Да, да, сейчас пойду, высплюсь. И побриться надо. Это позор — в таком виде…

Он встряхнулся, оторвал руки от стола. С трудом встал, начал ходить по кабинету. И Кружилин понял — Савельев боится заснуть.

— Ты, конечно, слышал — наши оставили сегодня Орёл, — проговорил тихо Антон, подходя к висевшей на стене карте, утыканной флажками. Вся западная часть советской территории была исчерчена беспорядочными синими полосами — бывшими линиями фронтов. Сейчас самая крайняя к востоку линия шла, начинаясь от самого Ленинграда, вниз, огибая Москву, Орёл, Курск и Харьков, к Днепропетровску, а затем, чуть западнее, к Перекопскому перешейку. Где-то далеко во вражеском тылу была очерченная красным кружком Одесса. Там, в этом кружке, уже около восьми недель истекали кровью тысячи и тысячи людей, военных и гражданских, отстаивая город от врага.

Одесса была обречена, это понимал в стране каждый человек, понимал и Савельев, смотрящий сейчас на карту. Об этом он сейчас и думал, хмуря лоб, и, закрыв глаза, мысленно попытался представить, что там происходит. Ему это оказалось нетрудным. Сразу будто воочию возникло багровое небо над горящим городом, потом — разваливающееся, оседающее в клубах пыли здание, — пронзительный женский крик и плач ребёнка.

То ли от этого крика, то ли от запаха пожарищ, который он почувствовал вдруг ясно и отчётливо, Савельева качнуло. Чтобы не упасть, он схватился, за стенку.

— Антон?! — услышал он голос Кружилина и увидел его рядом с собой.

— Ничего, ничего… А карта у тебя неточная всё же. Линия фронта уже не соответствует… — И он переставил флажок чуть восточнее города Орла.

— Да… Она каждое утро не соответствует, — с горечью произнёс Кружилин. Он, стоя рядом с Савельевым, долго и молча глядел на карту.

— Вот всё хочу спросить у тебя, Антон… Как же получилось, что немцы так легко смяли все наши оборонительные укрепления, будто их и не было на наших новых границах? С западными областями Украины и Белоруссии воссоединились осенью тридцать девятого. Пользовался слухом, что вдоль новых рубежей построены за это время сильные укрепления. А немцы — как нож сквозь масло. Как же так? Ты жил в тех краях…

— Я-то жил. Но я ведь не военный… А Петро где? Ушёл? Вот лавочник! Он, знаешь, из лавочников, отец его в Новониколаевске довольно солидную торговлю вёл.

Кружилин понял, что Савельев хочет переменить тему разговора, отошёл к столу.

— Я знаю. Он об этом и в автобиографии пишет. Сам я тоже, можно сказать, из лавочников — в юности приказчиком служил. — И, помедлив, проговорил: — Как-нибудь рассказал бы, каков из себя Полипов в те годы был.

— Ну, каков? Сперва обыкновенный парнишка-гимназист… Затем увлёкся революционной работой, стал настоящим большевиком. После — аресты, тюрьмы… В дружбе — верный. Мы с ним только в одном врагами были — в любви.

— Да? — шевельнулся Кружилин.

Савельев поглядел на секретаря райкома, что-то в глазах того не понравилось Антону.

— Ага. Мы любили одну и ту же девчонку — Лизу, теперешнюю мою жену… Да ты, собственно, почему об этом спрашиваешь?

— Значит, решающим успехом у неё ты всё же пользовался? — как бы не расслышал Кружилин последнего вопроса.

— Так уж вышло как-то. Я хулиганистый в детстве был. Да и в юности тоже. Может, это и решило, а? Девчонок это, знаешь, на первых порах привлекает. Жил я тогда в Новониколаевске, в семье брата моего отца, Митрофана Ивановича. Он с девятьсот второго года уже подпольщиком был, кажется, чуть ли не первым организатором социал-демократической ячейки. И сын его, Григорий, тоже подпольщиком был. И Лиза тоже. Меня в свои дела они, конечно, не посвящали. А я — переживал. Ух как я переживал! И всё, помню, думал: как же им доказать, что я не такой дурак и шалопай, каким они меня считают?

Савельев говорил, а глаза его закрывались.

— Поди-ка ты, Антон, поспи лучше, — сказал Кружилин.

— Да, да… Потом я как-нибудь расскажу и о Полипове, и о своём житье-бытье, если интересно…

Известие о появлении в Шантаре старшего брата Фёдор Савельев воспринял внешне бесстрастно. Он только вскинул на сообщившего эту новость Панкрата Назарова тяжёлые от усталости глаза да пошевелил сросшимися бровями.

Утрами, когда на востоке кровенилась холодная заря, он без слов сдёргивал с Кирьяна Инютина засаленное, прожжённое во многих местах одеялишко, молча они шли к агрегату, минуты три копались — Инютин во внутренностях трактора, Фёдор в комбайновом моторе, — на четвёртой Савельев давал свисток, и начинали работать.

Вечерами, когда падала роса, Фёдор давал три коротких свистка. Это означало конец работы, но не рабочего дня. Около часа они ещё возились каждый у своей машины, очищали от пыли, шприцевали всякие узлы. Насчёт техухода Фёдор был строг. Потом шли на полевой стан — Фёдор впереди, Кирьян метрах в пяти — десяти за ним. И всё молчком, молчком.

Недели через полторы, когда целый день, будто с трудом процеживаясь сквозь набухшие лоскутья облаков, сеял мелкий, противный дождь, Кирьян Инютин сказал, глядя в тусклое окошко вагончика на унылые, взявшиеся хлюпью поля:

— Ежели и перестанет к вечеру, до послезавтра не выдерет мокрядь. Может, пока в Шантару съездим?

— Об жене, что ли, затосковал? — В хрипучем голосе Савельева была издёвка.

Никогда не вставлявший Фёдору слова поперёк, Инютин тут, чувствуя, как плеснулась в голову кровь, проговорил:

— Так и ты, может… тоже.

Скрипнули нары, Фёдор сел. Не оборачиваясь от окошка, Кирьян чувствовал на себе ошпаривающий взгляд Савельева. Руки у него загудели. Понимая, что ещё какое-то одно насмешливое или двусмысленное слово Фёдора — и он, Кирьян, не выдержит, ринется на бывшего своего друга, вцепится намертво в его заросшую чёрной щетиной, грязную шею. Инютин изо всей силы держался за косячок, вдавив ногти в сырое, холодное дерево. И чтобы осадить Фёдора, не дать ему сказать этого слова, проговорил:

— С брательником повидался бы.

— Никуда она не убежит теперь, эта свиданка.

И опять скрипнули нары. Инютин понял — Фёдор лёг.