Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

— Не до того, значит, немцам было.

— Не до того, видно, — согласился Иван. — Штрафники эти и в самом деле дьяволы. Наступали они… страшно и вспомнить. Немцев вдвое, однако, больше было. Только прижмут штрафников к земле, а те опять поднимаются. Под самый огонь… И прут как заговорённые. Косят их, а они…

— Что ж им остаётся? — сказал Алейников. — Они обязаны выиграть бой. Другого для них не дано.

Иван поморгал большими ресницами и потерявшим силу голосом проговорил:

— Да я знаю. Только не видел никогда до этого.

Иван посмотрел на взмокший, обильно поседевший висок Алейникова, на струйку пота, стекавшую по горячей скуле, обтянутой загорелой, уже заметно одряблой кожей, и вдруг почувствовал, как возникает в нём жалость к этому человеку.

— Оно много не надо бы, да видим, — произнёс Алейников.

— Приходится, — грустно сказал Иван.

Жалость к Алейникову в душе Ивана всё росла, он ощутил вдруг всю тяжесть, которую нёс на себе этот человек, и от этого ощущения Алейников сразу стал ему как-то ближе, понятнее.

— Упали под танк… И что потом? — спросил Алейников, не меняя позы.

— Что же потом? Прижались мы с Ружейниковым к вонючей, обгоревшей броне и ударили из двух автоматов навстречу немцам. Какие-то секунды, может, они всего и не понимали, откуда это в них и кто?.. Прилипли к земле. А этих секунд и хватило штрафникам. То есть не то чтобы хватило… То ли они подумали, что какая-то часть им на подмогу, то ли ещё чего — только заревели ещё звериней… Мы, значит, из автоматов поливаем, немцы палят, сами штрафники — а очередей будто и не слышно, всё в сплошном мате тонет. Когда гранаты только бухали, рёв этот маленько задавливало…

— Немцы их рёва пуще автоматов и боятся, — сказал Алейников.

— Да-а… Ну, сколько бой шёл этот, не знаю, не меньше часу, однако. Всё огнём и дымом взялось. И гореть вроде нечему, а горело… И как он шёл, ничего было не разобрать. Мы после одиночными только стреляли. Потому что мелькнёт в дыму немец — и тут же в нашей форме солдат… Вот так под танком мы с Ружейниковым и пролежали. Слышим, бой через нас перекатился, отдаляться стал к высоте. Что же нам-то, думаю, со штрафниками, что ли, идти? Спрашиваю у Ружейникова, а тот мычит лишь. Глянул я — ничего, новой никакой крови не увидел. «Куда, кричу, раненый?» Стонет он и головой крутит. Эх, думаю, чёрт ли с ними, со штрафниками-то, обойдутся. Вытащил Ружейникова из-под танка, взвалил на плечи, понёс к реке. Вот так… А дальше как бой развивался, ты и сам, наверное, знаешь… Остатки немцев от реки на высоту отступили, нашу огневую позицию заняли, где Сёмка лежал. И откатывающиеся с запада фашисты тоже за высоту зацепились. Целых полдня, считай, там держались.

— Это я знаю, — сказал Алейников.

— Ну вот, как на войне-то бывает! Только что мы на высоте были, а теперь немцы. А я с Ружейниковым по берегу мечусь — куда же, думаю, мне? В правый пах его и опять в то же плечо прошибло, поглядел я. Кое-как забинтовал своей рубашкой. И думаю всё: «Господи, Сёмка! Хоть и мёртвый ты, а… Надругаются же, сволочи, над телом!» А потом наши с востока, от Жерехова, попёрли. И оттуда, с запада, пошли. Вскоре наша пехота вдоль реки потекла. Ну, я, значит, доложил какому-то лейтенанту, кто мы такие, откуда. Тот аж глаза выпучил: «Живы?! Знаем об вас!.. — И крикнул кому-то весело: — Их сто раз похоронили, а они живые, черти полосатые! Быстро в санроту старшего лейтенанта Ружейникова! Савельева накормить, а после боя я лично трофейным коньяком напою его и доставлю в его родную танковую часть!»

— Ну и напоил? — улыбнулся Алейников.

— Нет… — ответил Иван и вздохнул. — Весёлый был лейтенант. Молоденький ещё. После боя, когда Сёмку искал, я на труп его наткнулся. Его, значит, нашёл, а Сёмку нет. Нигде его тела… не было.

Голос Ивана дрогнул, он умолк, лишь долго и тяжко дышал.

— Может, немцы сбросили в воронку его куда… да землёй присыпали, — проговорил Алейников, когда Иван немножко успокоился.

Иван мотнул головой:

— Всё я осмотрел, всё обшарил. Тем же часом, как немцев с высоты выбили… Магомедов там и лежал, где погиб. И другие наши… убитые. Никого они даже с места не тронули. Некогда им было и ни к чему…

— Не с собой же немцы его труп увезли…

— Да зачем он им… ежели мёртвый был, — тяжко проговорил Иван.

Алейников поднял холодные, немигающие глаза. Под этим взглядом Иван сгорбился ещё больше, ещё ниже наклонил голову, обнажив худую, чёрную от загара и от въевшейся бензиновой копоти и пороховых газов шею.

— А ежели Сёмка не убитый был, а без сознания всего, раненый… и в плен теперь угнанный — не прощу себе! Ежели узнаю об том, застрелюсь.

И спина его затряслась, задёргалась.

Алейников подождал, пока спина Савельева дёргаться перестала, проговорил голосом спокойным, не осуждающим, посоветовал дружески:

— Давай, это дело… И жену, и детей обрадуешь. Геройством твоим гордиться будут. Жену-то, кажется, Агатой звать?

При имени жены Иван приподнял голову, разогнулся, поглядел вокруг нездоровыми, ничего не чувствующими глазами и упёрся ими в Алейникова.

Якову казалось, что Савельев подтвердит: да, мол, Агатой, — но вместо этого Иван произнёс, почти не шевеля губами:

— Ты можешь меня с собой… туда, в Шестоково это… взять?

Алейников чуть заметно двинул бровями.

— Ты договорись с кем надо… — проговорил Иван ещё более осевшим голосом. — А, Яков Николаевич?

— Зачем… тебе это? — тоже волнуясь, спросил Алейников.

— Не знаю… — И тут же, словно опровергая не себя, даже не Алейникова, произнёс, почти прокричал со злостью: — А разве непонятно?! Разве не понятно?

— Хорошо, Иван Силантьевич, я договорюсь, — глухо ответил ему Алейников.

Такой же испепеляющий зной, как под Орлом, стоял и в Шантаре, в течение июня не упало ни одной капли, небо было раскалённым и белёсым, словно затянутым где-то высоко-высоко нескончаемым пыльным одеялом, сквозь которое, однако, беспрепятственно проникали жгучие солнечные лучи. По вечерам солнце, большое и багровое, медленно тонуло в этой мути, утрами, такое же распухшее и красное, поднималось из-за вершин Звенигоры, равнодушно совершало над Шантарой свой извечный круг и снова садилось, окутанное всё той же зловещей дымкой. Лишь в первых числах июля побрызгал немного сиротский дождик — и снова в небе ни облачка.

— Дело дрянь, Поликарп, — сказал однажды Панкрат Назаров, стоя в душном кабинете Кружилина у раскрытого окна. — Останемся нынче, однако, без хлеба.

В кабинете было душно, а на улице, несмотря на то что день клонился к вечеру, ещё душнее, горячие волны воздуха, пахнущие пылью, текли в помещение.

— Закрой окошко, — сказал Кружилин. — Рожь твоя как, выдюжит?