Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

Баландин налил из чайника остывшего чая и хлебнул. Алейников перестал зевать. И Метальников слушал удивлённо, широко раскрыв по-калмыцки узкие глаза.

— Ну, и… а дальше? — спросил он.

— Дальше — чего ж? Я лежу так, как таракан сдохший, на спине, с согнутыми лапами. Колени в подбородок упираются, а ступни — в переднюю стенку конуры, под крышу. И помру, думаю, зазорно. Всё равно ж увидят, если кто на собачий лаз взгляд бросит. Али кровь из ноги вытечет струйкой из конуры. Ну, я не знал, что мёртвый пёс, на счастье, возле дырки прямо лежал, маленько закрывал её. И кровь пёсья землю возле конуры обрызгала… Не знал, а делать нечего, лежу. Наган, правда, не выпустил из руки, сжимаю. Совсем-то зазря, думаю, не дамся… Шум на дворе, крики, плети свищут, Фатьян орёт. Потом слышу — сам братец подскакал к дому, заматерился благим матом. «Что, кричит, вы его плётками по двору, как щенка, гоняете? — Это Фатьяна, значит. — Ему, орёт, задницу не плетьми, а огоньком погреть надо, чтоб не воняла. Ну, куда спрятал Кондрашку? Убежал через огород? Не ври, подстреленный он, не убежать ему. Ну-к, подвесить его кренделем на верею. И огоньку под задницу…»

Партизанский лагерь жил обычной утренней жизнью. Сквозь небольшие оконца землянки было видно, как несколько человек, вооружённые советскими и немецкими автоматами, с ножами на поясах, гуськом ушли в лес — сменить ночные посты, расставленные в необходимых местах на различных расстояниях от лагеря. Проехала куда-то телега, гружённая туго набитыми мешками, ящиками, меж которых обрубком торчал ствол станкового пулемёта. Широкая в плечах, грудастая баба, босая, с мокрым подолом, развешивала на верёвках, натянутых между деревьев, только что выстиранное в ручье бельё — мужские подштанники, нательные рубахи, гимнастёрки… К ней подошла Олька с полотенцем в руках. Голова её, как обычно, была туго обмотана светлым платком. Она что-то спросила у женщины, улыбнулась, положила полотенце на траву, стала помогать развешивать бельё.

Алейников пристально глядел через оконце на Ольку. Когда та приподнималась на носках солдатских сапог и вытягивала руки, чтобы забросить бельё на верёвку, отчётливо обозначалась, обрисовывалась её худенькая, слабенькая, ещё почти детская фигурка, и в глазах у Якова мелькала какая-то грусть. Командир партизанского отряда заметил это и невольно глянул в оконце. Яков чуть смутился, тотчас проговорил:

— И чем же всё кончилось?

— Чем… Руки-ноги Подкорытову схватили верёвками, концы перебросили через верею, подвесили крючком в воротах, а снизу огонь развели. Любимое веселье Захария, любил так людей пытать, не одного сказнил. «Я не до смерти, — говорил он, — казню, только жир с мягкого места вытапливаю, чтоб в сортир потом легче коммунарам ходить было». Огня немного клал, чтоб тело не сразу обугливалось. А когда всё до костей выгорало, огонь приказывал убирать. В жестоких мучениях умирали потом его жертвы…

На скулах Алейникова вздрагивали крепкие, как камни, желваки. Метальников изменившимся голосом произнёс:

— До такого… и фашисты ещё не додумались.

— Такой он был, братец мой. «Что же, — издевается он, — раз Кондратову задницу жалеешь, изжарим твою…» А я всё слышу, лежу в этой самой… позе. Слышу, как визжит Подкорытов Фатьян. Вот и горелым мясом запахло. До этого лишь псиной пахло, а теперь всё этот запах перебил. Ну, да что говорить…

Олька всё ещё помогала развешивать бельё. Алейников опять глядел на неё безотрывно холодными, остановившимися глазами.

— Чего только не приходится перенести человеку на этой земле, — после некоторого молчания хрипло произнёс Баландин. — И подумать жутко. Подкорытова жгут, а подо мной горит, чувствую, ещё жарче. Как вытерпеть? Будь что будет, решаю, смерть, конечно, будет, но сил больше нету соображать, что они с человеком делают. Высажу сейчас, думаю, ногами переднюю стенку собачьей будки… Только бы суметь на ноги вскочить, в нагане ещё три или четыре патрона. Напрягся и как даванул…

Баландин проглотил что-то тяжёлое, отвалился на спинку стула так, что она затрещала, замотал обросшим лицом, будто пытаясь освободить шею из тугого воротника старой, побелевшей от солнца гимнастёрки.

— И — что? — негромко спросил Метальников.

— Ничего… В глазах лишь потемнело. В тесной будке и без того темно, а тут чёрные круги какие-то пошли. Тело всё прорезало болью — икра-то у меня развороченная пулей была. Вот, мелькнула мысль, оттого и не хватило силы будку разломать. Крепкая оказалась… А дело было даже и не в том, что крепкая, ноги у меня в таком положении затекли уже, не послушались. А в мозгу больнее, чем в теле, закрутилось: из-за меня ж человек лютой смертью гибнет. Из-за меня! Крикнуть надо: «Оставьте его, вот он я, тут!» И, говорит Подкорытов, закричал. Я-то ничего не помню, мне чудилось, что я думаю лишь об этом, а он говорит: «Нет, я расслышал, кричал ты из будки».

— А бандиты не расслышали, что ли?

— Не до того им уж было. Из Шестокова милиционеры прискакали. Как налетел Захарий, мы туда конного послали. Телефонов тогда не было, мы — конного… Там близко, три версты всего.

— Ну ладно, Подкорытов, будем считать, не признается, — проговорил Алейников. — А эта, как её? Леокадия Шипова?

— Эта, конечно, ежели начнут её трясти… Но Подкорытов, я верю, смолчит, — ещё раз заверил Баландин. — Смерти он не боится, пожил, говорит, слава богу, а оставлять сиротами на этом свете некого. Жена его до войны ещё скончалась, детей у него не было.

— Ладно, — махнул рукой Алейников, как бы подводя итог разговору. — Даже лучше, если б признался, что сообщил Степану… Шевелится у меня в мозгу один план. До двух часов я и ты, Метальников, поспим. Днём обговорим и уточним всё в деталях. А пока весь отряд разбить на четыре группы. Две — по сорок человек, остальные — по пятнадцать. Маловато силёнок, да что поделаешь. После обеда уложить всех спать. На закате выступаем.

План Алейникова был прост. Он основывался на том обстоятельстве, что линия фронта неумолимо приближалась и в связи с этим Лахновский, безусловно ошеломлённый к тому же нападением среди ясного дня на Бергера и его гибелью, ждёт теперь неминуемого удара партизан и на самое Шестоково. И этот удар скорее всего будет нанесён нынешней ночью с запада. Почему нынешней ночью и с запада?

Интуиция Алейникову говорила: Лахновский давно взял в оборот всех, кому было известно о поездке Бергера в Орёл, а значит, прежде всего некую неизвестную ему Шипову Леокадию, а там, видимо, и Подкорытова. Признаются они или нет, что сообщили о поездке Бергера — она Подкорытову, а тот Метальникову, — всё равно Метальников теперь для Лахновского ясен. Но, рассуждал Алейников, Лахновский продумал и следующее: Метальников и командир партизанского отряда Баландин тоже не лыком шиты, тоже понимают, что Метальников теперь, видимо, разоблачён и на сегодняшнюю встречу, понятно, являться ему нельзя. А если всё же явится, то с одной целью: скрытно следующие за ним партизаны должны захватить его человека, пришедшего на встречу с Метальниковым, под угрозой смерти заставить его подвести к постам, бесшумно уничтожить их и, приблизившись таким образом скрытно к Шестокову, именно с этой стороны (с другой о приближении партизан сообщили бы секреты) напасть на его гарнизон. Другой цели явка Метальникова означать теперь не могла. И он явится, ибо другой такой возможности обмануть бдительность Лахновского просто у партизан уже не будет и «Абвергруппа» по мере дальнейшего приближения фронта может эвакуироваться в более глубокий тыл. А этого партизаны допустить не могут.