Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

— Это значит — беспартийный.

Так посоветовал сделать Паровозников. Да и сам Василий ясно помнил кровавые события в лагере под Перемышлем, когда Грюндель потребовал в первую очередь выйти из строя «комиссарам и коммунистам».

— Превосходно, — протянул человек с повязкой, снял перчатки и несколько раз хлестанул ими Василия по лицу. Удары были не больные, вроде бы шутейные. Лишь стёкла его маленьких очков зловеще блеснули.

На другой день из камеры куда-то увели группу командиров. Пригнали их обратно через несколько часов, избитых, окровавленных. Герки Кузнецова среди них не было.

— Он… он плюнул этому гестаповцу в лицо. Ему тут же размозжили прикладом голову, — сообщил некоторое время спустя майор Паровозников. И, помолчав, добавил: — Этого делать не следует, если тебя вызовут.

— Я ничего им не скажу, Никита Гаврилович. Да я и не знаю, кто из вас коммунист, а кто нет. И знал бы… Лучше пусть убьют. Поверьте! — торопливо прошептал Василий.

— Да я верю, — просто сказал майор. — Верю, Вася.

Но вызывать на допросы больше никого не стали. Ещё через день их всех подняли пинками чуть свет — какой-то немецкий офицер при этом наступил на валяющуюся на полу плеть, отшвырнул её ногой в сторону (с тем и кончились обязанности старосты Василия), — вывели из камеры и куда-то погнали. Как потом оказалось, на вокзал, где сразу же плетьми и прикладами заставили войти в глухие, но чистые, новые вагоны, ещё пахнущие краской. Это были самые лучшие вагоны, в каких за последние два года перевозили Василия. Целый день их куда-то везли, вагон то останавливался, то снова трогался. Пищи никакой не давали. Привезли их в Краков, загнали в кирпичное здание с большими и толстыми железными воротами, где держали ещё полмесяца. Василий чувствовал себя в общем крепко, частенько отдавал Назарову то свою порцию хлеба, объясняя, что у него от предыдущего дня осталось, то миску щей. Да и кормили в Кракове прилично, иногда давали даже кусок колбасы или сыра. Назаров совсем поправился, бросил палку.

— Ну, спасибо, Кружилин, тебе за всё, — сказал он. — Останемся живы — никогда не забуду.

— Чего там, товарищ капитан… — Василий даже смутился. — Бежать надо, товарищ капитан. Краков не так уж далеко от нашей границы. А то ещё куда переведут…

— Да. Непременно, — твёрдо сказал тот. — Осмотримся вот. Без меня ничего не предпринимай.

— Слушаюсь, товарищ капитан! — И нетерпеливо добавил: — Хорошо бы группой. Вы, я, Никита Гаврилович. Ещё с кем-то поговорить… Многие согласятся.

— Предоставь мне это, говорю. Здесь, кажется, тюрьма. Из-за каменных стен не очень-то убежишь. Но, может быть, на работы какие-нибудь водить станут…

Назаров и Василий ещё не знали, что их ждёт, и, несмотря на всё пережитое уже, и отдалённо не представляли себе режима немецких концлагерей, но догадывались — уж чем-чем, а работой их не обделят.

Но в Кракове так и просидели полмесяца в каменном сарае, даже на прогулку их ни разу не выводили.

— Курорт, — усмехнулся Василий. — Я даже поправился вроде.

— Погоди… Не покажется ли когда-нибудь Краков и в самом деле курортом? — проговорил Паровозников.

Он как в воду глядел. На следующий день с утра за стенами кирпичного здания началась какая-то суета, крики, послышался рёв автомобильных моторов. Спустя некоторое время распахнулись железные ворота, перед ними стояли наготове три или четыре длинных зелёных автофургона с раскрытыми уже задними дверями, от фургонов к воротам тянулись шеренги немецких автоматчиков, образуя несколько узких коридоров. В здание вбежали эсэсовцы и, ничего не объясняя, прикладами погнали заключённых наружу, а там по этим живым коридорам — в машины.

Когда распахнулись ворота и вбежали эсэсовцы, Паровозников, поднимаясь с цементного пола, застланного соломой, проговорил:

— Кажется, кончился курорт…

Это было последнее, что услышал Василий от Паровозникова. Оказавшийся рядом немец что-то закричал, ударил его прикладом в плечо. И больше Василий майора не слышал и не видел до самой встречи уже здесь, в Бухенвальде. И Назаров тоже.

В тот раз, когда немец ударом приклада толкнул Паровозникова, Назаров торопливо проговорил:

— Что бы ни случилось, Кружилин, будем вместе. Надо быть вместе! Не бросай меня.

— Да вы что, товарищ капитан! — обиделся даже Василий.

Выбежали они из здания плечо в плечо, в давке Василий отталкивал кого-то, чтобы не отстать от капитана, в фургон заскочил первым, подал руку Назарову, помог ему взобраться…

Они всё ещё были в армейских гимнастёрках, превратившихся в грязные лохмотья. И только в Ченстохове, куда их привезли в первых числах августа, обрядили в полосатые куртки и брюки. Сапоги, правда, оставили, но обрезали голенища.

Всё это произошло в дощатой, осклизлой бане, где их предварительно остригли наголо. На куртках и брюках были пришиты белые полоски с номерами. Назаров и Кружилин в очереди за лагерным одеянием стояли друг за другом. Назарову достался номер 3980, Василию — 3981. Немец, выдававший одежду, на ломаном русском языке спрашивал фамилию и воинское звание, записывал всё это в толстую книгу, напротив жирно проставлял номера, обозначенные на выданной одежде.

Когда дошла очередь до Василия, он назвал своё воинское звание — рядовой. Немец, щупленький, высохший, по виду из низших чинов (поверх обмундирования на нём был белый халат), приподнял голову, пошевелил короткими жёлтыми усами.

— Мы, немцы, не любим ложь. Мы любим точность. Нехорошо. Все вы есть офицеры…

— А я рядовой. Солдат, — упрямо сказал Василий.

Вдоль шеренги голых людей, стоявших в очереди за одеждой, молча прогуливался какой-то офицер. В заложенных назад руках у него болталась плеть. Услышав разговор, он шагнул к стойке, где шла раздача одежды спросил резко:

— Was sagt er? Was ist los? [15] Что он говорит? В чём дело?

Немец в халате вскочил, вытянулся.

— Er sagt, er sei ein Soldat. [16] Он говорит, что он солдат.

Плеть дважды свистнула, Василий не успел даже вскрикнуть. Он лишь дважды вздрогнул, схватился невольно за плечо и повернулся к офицеру. Тот, складывая вдвое плеть, проговорил, зло оглядывая Василия:

— Verlogene Sau! Tragen Sie ein, er ist Leutnant. [17] Лживая свинья! Запиши — он лейтенант.

Так Василий был сразу произведён в командиры Красной Армии.

…Сон не брал Кружилина, он повернулся на жёстких нарах, поглядел в дальний конец барака. Щели дощатой перегородки Климкера светились, оттуда шёл приглушённый говор, но слов разобрать было нельзя.

Переворачиваясь, Василий ощутил горячую, саднящую боль в груди, будто там что-то оторвалось и кровоточит. Ещё он почувствовал, что голова его стала неимоверно тяжёлой, как тот камень, который он сегодня нёс. «Ничего… Уснуть, правда, надо, а то к утру не пройдёт, и проклятый Айзель, если к утру перепьётся окончательно…»