Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

И положил трубку.

Этой весной, через тринадцать лет после окончания войны, когда шёл пятнадцатый год Лене, дочери пропавшего без вести Семёна Савельева, обнаружился вдруг неясный и далёкий его след, затёртый уже, казалось, временем навсегда.

Случилось это в тёплый майский день, сирень ещё не цвела, а соловьи, как положено, давно захлёбывались песнями. В этот день, в воскресенье, часов в одиннадцать утра, в крохотной избёнке Акулины Козодоевой открылась дверь, нагибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вошёл мужчина лет пятидесяти, рослый, хотя в плечах не очень широкий, одетый чисто, в шляпе и галстуке.

— Здравствуйте, — сказал он. Зеленоватыми глазами, в которых была не то задумчивость, не то усталость, пришелец окинул комнату, по очереди оглядел трёх её обитательниц, остановил взгляд на Наташе и добавил: — Извините, что побеспокоил…

Это был Пётр Зубов, сын бывшего полковника царской армии, затем уголовник, а с конца сорок второго года боец штрафной роты, которой командовал капитан Кошкин.

Немало зим и вёсен прошло с того дня, когда Наташа в первый и последний раз видела этого человека в доме Маньки Огородниковой, — шестнадцать зим и шестнадцать вёсен, шла семнадцатая. Наташа его не узнавала. Да он с той далёкой зимней ночи совершенно изменился, глаза выцвели, раньше лицо было чистым и гладким, а теперь на лбу и щеках пролегли глубокие морщины, и теперь он носил небольшие, аккуратно подстриженные, обсыпанные густой изморозью усы.

Зато бабка Акулина, окончательно высушенная временем, но по-прежнему живая и неугомонная, едва замолк его голос, сказала нараспев:

— Здорово живё-ёшь, Петро Викентьевич.

Он резко повернулся на её голос всем телом, прижмурил глаза, затем широко раскрыл их.

— Вы… меня знаете?!

— А чего ж… — усмехнулась старуха дряблыми губами. — Бог дал вот за страдания мои мно-ого сроку. Я и батюшку твоего знавала. И дедушку. Ты-то его не знаешь, дедушку своего, после него уж народился, а я знавала… Крепостные мы были у него, мои родители-то, на Ярославщине жили…

Зубов так и сел. Шатнулся к табуретке, которая стояла неподалёку, и осел. А старуха сказала Наташе:

— Петро Зубов это, доченька, сын Викентия. У того Викентия братец ещё был Евгений, за которого я на каторгу-то угодила.

Наташа вскрикнула, зажала вскрик ладонью.

Старуха молчаливо стояла возле кровати.

Зубов, оглушённый, ничего не понимая всё-таки, вертел головой.

Ничего не понимала и Лена, невысокая, тоненькая ещё и хрупкая, светловолосая и светлоглазая — в отца. Она, когда вошёл этот человек, готовилась к экзамену по истории, который должен быть завтра, в понедельник, а теперь, держа в руках учебник, стояла у окошка, пронизанная сильным весенним солнцем, льющимся в комнату. Она не понимала и не осознавала, что эта самая история, которую она уже не первый год изучает по учебникам, присутствует здесь, в этой маленькой их комнатушке, в живых лицах, что бабушка Акулина Тарасовна, этот незнакомый человек, её мать, да и она сама, обыкновенные и мало кому известные люди, тоже участники истории, которую она учит, не лёгкой и не простой истории человечества, живущего на планете Земля.

— На какой, простите, каторге? — спросил Зубов, когда прошёл первый шок. — При чём тут брат моего отца? Из далёких рассказов отца я что-то припоминаю… был у него, кажется, брат, который то ли умер в юности ещё, то ли погиб… Расскажите, если знаете что.

— А что ж, и расскажу, — проговорила старая Акулина. — Зачем мне с собой это уносить? Пущай ты будешь знать, на пользу, может, тебе, Петро Викентьич… Сам-то чего и как объявился тут?

Зубов помедлил, оглядел Наташу, потом Лену, спросил у Наташи, не отвечая на вопрос старухи:

— Вы помните ту ночь в доме какой-то Огородниковой Марии во время войны? Когда нас всех арестовала милиция?

— Да… — выдохнула она. — Это было ужасно.

— И я помню, — усмехнулся он.

— Вы сказали мне странные слова тогда: «Никогда, девочка, не становись на колени. Если человек сделал это, он уже не человек…»

— Разве? — проговорил он, задумался. — Да, кажется.

— Чего вы хотите?

Зубов и на её вопрос не ответил, а спросил опять не сразу:

— Это… дочь Семёна Савельева и ваша?

— Да…

— Очень похожа на отца.

И здесь только Наташа поняла, что этот человек принёс какие-то известия о её муже. От давно потерянной и, наперекор всему, мгновенно возникшей надежды она задохнулась, вся кровь в ней остановилась, и, побледнев, она прошептала:

— Вы… что-то знаете о Семёне?

— Я думал, он здесь.

Надежда, не успев родиться, тут же умерла, как умирает, испаряется моментально капля воды, случайно пролитая на пыльную, иссушенную зноем землю.

— Его нет…

— Я вижу…

— Вы… встречались с ним где-то?

— Да. В сорок третьем это произошло, в июле, кажется.

— А в июне от него пришло последнее письмо. И больше не было. Рассказывайте. Где, как вы встретились?

— В колонне военнопленных, которую немцы гнали через село Жерехово…

На другой день Зубов Пётр Викентьевич вместе с Наташей был в Михайловке, сидел за столом в доме Анны Савельевой и не торопясь снова, как вчера, рассказывал:

— …Встретились мы с ним в колонне военнопленных, которую гнали немцы через село Жерехово. Неподалёку от города Орла оно находится. Под этим селом есть крутой холм. Возле холма шёл страшный бой, в направлении на эту высоту и наступала из болот наша штрафная рота, а на холме, окружённом немцами, и находился ваш сын, Анна Михайловна, как он мне потом говорил.

— Так… Там мы были, — сказал Иван Савельев, сидящий за столом рядом с Кружилиным. — Я им всё это рассказывал. Я так и думал, что Семёна они в плен угнали. Я его искал после боя того и нигде не нашёл.

— В плен, — кивнул Зубов. — И меня под этой высотой взяли. Семён контужен был, всё крутил головой. И спина у него была осколком разворочена, порядочный лоскут тела вырвало, но позвоночник, к счастью, не задело.

— Да, — опять подтвердил Иван, — ещё в самоходке его контузило, потом на высоте добавило. Мы его в блиндаж положили, думали — там безопаснее, а туда снаряд… А после, когда немцы высоту захватили, он без сознания уж был. Я всё рассказывал тебе, Анна…

Она дважды, по очереди, приложила к глазам смятый в комок платочек. Несколько лет ей не хватало до шестидесяти, но давно она превратилась в старуху, раздавливающее известие о муже и страшная, непонятная судьба старшего сына сломили её, потушили блеск в глазах, стёрли навсегда её былую красоту, всё живое в её облике.

На столе остывали чашки с чаем, нетронутой стояла бутылка водки. Анна поставила её, никого не спрашивая, но никто не сорвал даже белую нашлёпку с неё.