Анатолий Иванов - Вечный зов. Том II

— Катись ты со своей Капитолиной!

— Т-ты! Сержант! — Вахромеев подскочил, схватил его за грудки было, сверкая глазами.

Но Семён вдруг вспомнил полузабытый приём самбо, Вахромеев отлетел, согнувшись от боли, изумлённо выдохнул:

— Дедюхин! Товарищ старший лейтенант!

— Что такое? — появился из блиндажика, который они соорудили для себя, командир танка.

— Он, зараза… приёмы знает какие-то.

— Какие приёмы вы знаете? — строго и официально спросил Дедюхин.

Всё это кончилось тем, что сам старший лейтенант раза два очутился на земле, а потом потребовал:

— Два часа в день будете заниматься со всем экипажем. Может каждому пригодиться.

— Да я же всё перезабыл, товарищ, старший лейтенант. Когда это было-то…

— Выполняйте, — козырнул Дедюхин.

И Семён стал заниматься — учил Вахромеева, Алифанова и самого Дедюхина зажимам, захватам, подножкам. Только дядя Иван после двух-трёх уроков от обучения наотрез отказался, заявив, что возраст его всё-таки не для самбы этой…

— Ладно, — сразу согласился Дедюхин. — Продолжите с желающими.

В Лукашёвку Семён всё же пошёл. Олька встретила его молчаливо и виновато, они говорили о том о сём, раза два он слышал даже её смех — тихий, робкий. Рассмеётся — и сама вроде удивится: она ли это хохотнула? Замолкнет, прислушиваясь к чему-то в себе. Потом она начала его расспрашивать о Сибири, о семье, о Наташе.

— Счастливая она, твоя Наташка, — вздохнула Олька однажды.

— Ей тоже… столько пришлось пережить.

— Значит, ты её любить сильнее должен, — сказала она задумчиво.

Как-то Олька весь вечер была молчаливой, подавленной, ни в какой разговор с Семёном не вступала и под конец разрыдалась.

— Ты что, Оля? Устала? Иди отдыхай. Я тебя провожу.

— Нет, я боюсь спать. Как засну, мне мама снится. Ведь это я её… Ну что ж, они, немцы, надругались над ней. Но ведь жила бы!

— Что ж… конечно, — сказал Семён, чтобы что-то сказать.

Но Олька полоснула его глазами.

— Нет, после такого… нельзя жить. Незачем, понятно?!

Прощаясь, она спросила:

— Как ты думаешь, если б папа был жив… и он бы узнал об этом, что они с мамой… мог бы он её ещё любить?

— Ты, Оля, такие вопросы задаёшь…

— Разве мама виновата? Или я… если бы сумел тот немец? Ну, в чём я была бы виновата?

— Ты бы сама… не стала жить. Ты же только что сказала.

Она поглядела на него внимательно, не мигая, глазами холодными и суровыми. Олька была чуть ниже его ростом, она положила руки ему на плечи, привстала на носки, приблизила своё лицо вплотную к его лицу, выдохнула:

— Правильно… Это с нашей, с женской стороны. А с вашей, мужской? Ну?

Он молчал, чувствуя, что никогда не будет в состоянии ответить на такой вопрос. Она поняла это, вздохнула, отпустила его, потихоньку пошла прочь, нагнув к земле голову…

А в тот вечер, когда всё произошло между ними, Олька была необычно оживлена — он никогда ещё не видел её такой — и много смеялась. Вдруг она спросила, когда последнее письмо пришло от Наташи. Семён сказал, что неделю назад.

— Дай мне его почитать, а? — попросила она. — Не вздумай мне врать, оно у тебя в кармане лежит, вот в этом.

— Откуда же ты знаешь?! — изумился Семён.

— Я теперь всё на свете знаю, — сказала она.

Было ещё относительно светло, они стояли на окраине разрушенной Лукашёвки, в крохотной берёзовой рощице, не тронутой ни снарядами, ни танковыми гусеницами. Олька любила это место, и они уже не раз тут бывали. В небе гас закат, пространство быстро наливалось темнотой. Олька выхватила из его рук сложенный вдвое треугольник, вслух начала читать, одновременно опускаясь под берёзку:

— «Родной мой и милый Сёма! Моя единственная любовь…»

Голос её заглох, она что-то тяжело проглотила и дальше стала читать молча. Семён стоял рядом и краснел, потому что знал, о чём читает Олька. Наташа писала, как и в каждом письме, о любви к нему, но в этом ещё и описывала свои ощущения, которые она испытывает, когда крохотная Леночка сосёт грудь: «Я забываю от счастья обо всём на свете, я вспоминаю твои нежные руки и губы, Сёма, я чувствую себя где-то не на земле…»

Прошло времени вдвое, а может быть, втрое больше, чем требовалось на чтение письма, а Олька всё глядела и глядела в бумажный листок. Затем медленно подняла голову, снизу вверх взглянула на Семёна глазами, полными слёз, и начала медленно вставать. Губы её тряслись и что-то шептали.

— Я хочу быть… хоть на минуту… на её месте, — разобрал наконец Семён её слова и невольно отступил.

А она, уронив письмо и всё глядя на него, расстегнула на кофточке одну пуговицу, другую…

— Олька! — пробормотал Семён смущённо и глупо, пытаясь отвернуться от блестевших бугорков её грудей. — Ты же только что читала… про Наташку…

— Семён, Семён! — прошептала она с мольбой. — Ты о чём говоришь-то… сейчас? Как тебе не стыдно!

— Ты будешь жалеть…

— Я этого сама хочу! Назло тому фашисту… хотя и мёртвому! Назло тем, которые маму… — Она задыхалась. — Ну, что же ты?!

Усилием — не воли даже, а сознания — он ещё сдерживал себя. А может быть, его смущало белеющее на чёрной траве письмо…

— Брезгуешь, да? — выкрикнула она хрипло.

— Ты будешь проклинать себя потом за эту минуту…

— А может, я буду тем и счастливая, Сёмка! Как ты не поймёшь?! Мне от тебя ничего не надо, только эту минуту…

…Потом Олька плакала, положив обвязанную платком голову ему на колени, а он тихонько гладил её по голове.

— Пусть твоя Наташа на меня не обижается. От её счастья не убудет, — проговорила она, пытаясь унять слёзы. — Я бы на её месте не обиделась.

Затем она подняла письмо с земли, свернула, положила ему в карман.

— Ты напиши ей хорошее-хорошее письмо. О том, как ты её любишь и думаешь всё время о ней…

Семён только усмехнулся.

— Я же изменил ей.

— Не-ет! — Она вскочила, её всю заколотило от гнева. — Не-ет! Ничего тогда ты не понимаешь! Это было один раз… единственный и последний.

И действительно — единственный и последний. Семён бывал потом ещё в Лукашёвке неоднократно, видел и Ольку. Она как-то изменилась, вся подобралась, стала ещё более таинственной и непонятной. Она с ним разговаривала непринуждённо, но мало, больше молчала, думая о чём-то своём. Иногда, почувствовав его взгляд на себе, сразу умолкала, смущалась и старалась отвернуться. Наедине с ним она больше не оставалась.

А потом она исчезла из Лукашёвки. Капитолина сказала:

— Она поступила работать пока в госпиталь.

— Что значит пока?

— Ну, пока не вылечит рубец на щеке. Ей обещали срезать его, операцию сделать. «Потом, говорит, пойду в краткосрочную школу разведчиков». Меня тоже Алейников приглашал в эту самую школу, да я… — Она опустила голову, пряча глаза. — Вахромейчик меня вроде зарядил наконец-то.