Николай Шундик - Белый шаман

— Мы не досаждаем Моржовой матери ненасытной жадностью, — ответил Пойгин, сумрачно разглядывая ярангу черного шамана.

— Не дадите ли мне хотя бы кусок нерпы, жрать хочу, а нечего. Старуха моя умерла, варить некому. Да и варить нечего.

— Где же твои олени?

— Отдал сыновьям моего двоюродного брата Аляека, того самого, которого ты убил. Они в состоянии сохранять и пасти стадо.

— Сколько сыновей у Аляека?

— Зачем тебе знать?

— Их, кажется, трое, — вспомнил Пойгин и повернулся к охотникам. — Пусть кто-нибудь принесет нерпу.

Один из молодых охотников проворно спустился вниз, побежал к косе, забрался в байдару, и через некоторое время нерпа уже лежала у яранги.

— Обещали сыновья Аляека кормить меня моими оленями, да вот забыли, наверное, что я еще дышу и нуждаюсь в пище.

— Ну и где ты намерен жить дальше? — спросил Пойгин, присаживаясь на каменный валун.

— Здесь! — Вапыскат с вызовом ткнул в сторону яранги пальцем. — Здесь буду жить, как последний ан-калин. Мне это Эттыкай напророчил.

— Ну а как живет Эттыкай, давно ли видел его?

— Я не хочу его видеть. Он стал человеком артели.

Теперь трубку свою раскуривает… этому вошелову Выль-пе— Вапыскат помолчал, задыхаясь от негодования. — Ты почему забыл, что я почтенный человек, достойный угощения трубкой?

— Хватит того, что я угощаю тебя нерпой. И знай, я ничего не забыл. И никогда не забуду, — кивнул головой в сторону яранги. — Шкура черной собаки здесь?

Вапыскат раскурил свою трубку и, присев на корточки против Пойгина, долго смотрел в землю. Наконец промолвил:

— Черная шкура иногда обращается в живую собаку, и я слышу, как от нее пахнет твоим предсмертным потом…

Пойгин побледнел настолько, что Мильхэр, молчавший до сих пор, вдруг сказал черному шаману:

— Перекочевал бы ты в стойбище Птичий клюв, в Тынупе тебе делать нечего.

— Нет! Именно в Тынупе у меня будут дела! — Вапыскат расстегнул ремень на кухлянке, задрал подол, обнажая живот. — Видишь, Пойгин, мои болячки исчезли! Это значит, я победил того, кто наслал на меня порчу. Ко мне вернулись самые мои сильные духи. У меня есть хорошие помощники для моих дел…

Мильхэр подошел к шесту с мертвой головой оленя, покачал его и спросил:

— Это зачем? Для устрашения?

— С самых древних времен люди знали, что со стороны моря ничего не приходит злого. Теперь все переменилось. С морского берега дует ветер несчастий. Я должен остановить этот ветер…

— Смотри, как бы тебя самого не унесло штормом вместе с твоей ярангой, — сказал Пойгин, наблюдая, как Вапыскат разделывает нерпу.

— Вы бы мне женщину прислали, чтобы сварила мяса, — ворчливо промолвил черный шаман. Руки его были красны от нерпичьей крови. Со вздохом тоскующего человека добавил: — Умерла Омрына, умерла моя бедная старуха — и печаль с тех пор не покидает меня…

Мрачно воспринял Пойгин переселение черного шамана на морской берег, но прошел день, другой в заботах, и он, кажется, забыл о нем. По вечерам Пойгин ходил в школу, ранним утром уплывал в море. В байдару с мотором просилось все больше и больше охотников. Предъявил свои права на это и Ятчоль. Он успел переселиться в дом и теперь был весь преисполнен важности и гордыни.

— Очоч Величко сказал, что я самый лучший анкалин на всей Чукотке, — уверял он каждого, требуя почтения. — Мой очаг теперь как у русского. Я даже тикающую машинку на стенку повесил — часы называется.

Ятчоль действительно приобрел ходики, но время они показывали как попало, главным назначением их было тикать — больше от них ничего не требовалось.

— Ты меня должен взять в байдару. Не зря же газета рассказывала, что я тебя уважаю, — упрашивал Ятчоль Пойгина, понимая, что проявлением гордыни тут ничего не добиться.

И Пойгин оценил это — взял Ятчоля пятым охотником в байдару.

— Только надень галипэ. Если мотор погасит свой огонь, мы тебя вместо паруса поставим, — добродушно пошутил он, показывая людям, что случай с газетой он забыл, как недостойный внимания серьезного человека.

И вот ранним утром до десятка байдар вышли в море. Но только одна из них мчалась по воле огнедышащего идола. Прошло всего несколько мгновений, как весельные байдары остались далеко позади. Даже тогда, когда были подняты на них паруса, они по-прежнему оставались позади, выбирая свой доступный для них предел проникновения в ледовые поля.

Уже начиналась та пора, когда солнце на какое-то время покидало земной мир и тут же снова появлялось. Пойгин направил байдару по красным бликам на морской воде. Расступался ветер, кричали чайки, словно дивясь тому, что они вынуждены отставать от людей, которые на этот раз и парус не ставили, и не наваливались на весла. Мерцали красные блики на спокойных волнах, как бы обозначая прямую дорогу к верной удаче; и Пойгину казалось, что он не просто плывет по морю, нет, он плывет в будущее по волнам самой жизни; и не ему ли, солнцепоклоннику, не радоваться, что огромный солнечный круг, быть может, вытолкнутый из морской пучины самой Моржовой матерью, предсказывает ясную погоду и удачу в охоте.

Потом, когда доведется Пойгину плавать и на моторных вельботах, и на сейнерах, он не один раз повторит эту дорогу к солнцу, вытолкнутому из морской пучины Моржовой матерью, но всегда он будет вспоминать ту байдару, которой управлял сам, видя впереди себя огромный солнечный круг. Его, этот солнечный круг, легко можно было представить и ликом Моржовой матери, и потому Пойгин смотрел на него с невольным суеверным трепетом и произносил мысленно свои говорения: «Я еще никогда так быстро не мчался к тебе, Моржовая матерь. У меня нет тягости на душе, совсем наоборот, мне весело, как было весело, когда я совсем еще мальчишкой первый раз уплыл в море на первую в моей жизни охоту. Я клянусь тебе, что не буду слишком жадным, не возьму у моря больше того, что ты мне даешь с твоей ко мне благосклонностью. Но сознаюсь тебе, Моржовая матерь, что мне надо много, очень много, и потому я мечтаю о большой удаче. Не для себя мне надо много, а для большой моей семьи, очень большой. Яранги ее дымятся по всему тынупскому побережью и по всей тынупской тундре. Пусть дымятся все чукотские яранги. Когда есть дым над ярангой — значит, есть в ней жизнь. Пожелай мне, Моржовая матерь, жаркого костра в каждой яранге, полного котла над каждым костром и дыма над каждой ярангой».

Да, это были привычные говорения Пойгина, без кото рых он не мог обойтись, если наступали в его жизни какие-нибудь значительные мгновения: на этот раз, когда /так стремительно мчалась его байдара к солнцу, мгновения эти были для него очень значительны.

Но то ли нарушил Пойгин клятву, данную Моржовой матери (байдара его оказалась слишком перегруженной лахтаками и нерпами), то ли он просто в охотничьем азарте пренебрег предчувствием возможного шторма — на обратном пути он вместе со своими товарищами едва не погиб. Заглох мотор. А ветер крепчал, и волны все чаще обдавали брызгами встревоженных охотников. Пойгин приказал прикрепить к бортам пыгпыгЧайки, словно злорадствуя, что на этот раз люди не могут обогнать их, истошно кричали, порой почти касаясь крыльями их голов. Лучи солнца кроваво сочились сквозь рваные тучи. На почерневшем море особенно были заметны белые гребни шипящей пены, и слышалось в этом шипении что-то злое и неумолимое. То и дело вытирая мокрое лицо, стараясь сохранить равновесие, Пойгин чинил мотор, вслушиваясь в голоса охотников.