Николай Шундик - Белый шаман

Об этом Пойгин писал в письме Медведеву, об этом он сейчас скажет всем главным людям Тынупа. Вошла Кэргына:

— Идут! Все очочи идут. Где будем пить чай, в большой комнате?

— Да, конечно, в большой, — согласился Пойгин. — Звезда у меня на шаманской кухлянке. Не надо кухлянки, пиджак надо. И Звезду на пиджак! — Посмотрел на кальсоны, подтянул их. — И штаны, пожалуй, надо надеть. И самую чистую рубашку. Я же собираюсь говорить о порядке! А ты меня чуть не выставила на смех в кальсонах…

Кэргына хотела возразить, что именно она уговаривала его надеть и брюки, но лишь улыбнулась:

— Прости, отец. Дай я помогу надеть рубаху. Да что ты так волнуешься? Даже руки трясутся.

— Мне в бубен хочется ударить. Вот ударил бы сначала перед очочами в бубен, а потом начал бы свои говорения. Но бубна лучше не надо. Смеяться будут. А я хочу, чтобы у них были серьезные лица. У меня к ним не просто слова, у меня… говорения…

Антон пришел с полярной станции веселый, обрадованный вестью, что скоро прилетит отец. Пойгин к тому времени уже закончил свой разговор с главными очочами Тынупа, пил вместе с гостями чай, усталый, глубоко погруженный в себя.

— Сколько дорогих гостей! — воскликнул Антон и поздоровался с каждым за руку. Перед Пойгином остановился, поправил Звезду на его груди, сказал по-чукотски: — Рад видеть тебя не в постели…

— Ты знаещь, что скоро прилетит отец? — спросил Пойгин, наливая в блюдце чай.

— Знаю. Кэргына мне позвонила на полярную станцию, сказала о телеграмме. — Антон присел рядом с Пойгином. — Значит, тебе стало полегче.

— Лежал бы до сих пор, да вот надо было дать наказ, — сдержанно ответил Пойгин, степенно поднося блюдце ко рту.

— Судя по лицам гостей, наказ был серьезный.

— О-о-очень серьезный, — нараспев сказал Тильмытиль, — не знаю, от чего больше вспотел, от чаю или от наказа.

Антон повернулся к Кэргыне, убиравшей чайную посуду со стола, спросил шутливо:

— Ну, когда будем рожать?

— Да вот поужинаем, попоем песни — и можно рожать. Не хочу никого отпускать, послала сыновей за женами наших гостей. Давно вот так все вместе не собирались.

Антон искренне обрадовался.

— Прекрасно! Придумаем имя сыну или дочери. Опять же скоро конец полярной ночи. Надо настроиться на солнце…

— Тут уже все за тебя решили, — сказал Чугунов и глянул на часы. — Моя супружница закончила дежурство полчаса назад. Сейчас появится.

Однако первой пришла жена Тильмытиля, Ирина Николаевна, преподавательница математики. Она была очень подвижной и шумной, эта белокурая женщина. Бросив на руки мужа шубу, подбежала к Кэргыне, обняла ее.

— Я думала, ты уже родила, потому и зовут в гости. Учти, я буду кумой! — Повернулась к мужу, погрозила кулачком. — Сыновей взбаламутил! Говорят, отец каждому по карабину обещал. А старший уже вооружен с ног до зубов. С карабином спать ложится. Уверяет, что это подарок нашего уважаемого героя…

Гостья не совсем почтительно глянула на Пойгина, видимо, намереваясь сказать что-то не очень-то благодарное о его подарке. Тильмытиль почувствовал это и постарался шуткой отвлечь жену.

— Дочка пулемета не просит? Правда, она сама пулемет, тысяча слов в минуту!

У Тильмытиля было три сына и дочь; старший учился уже в десятом классе и действительно в числе «чертовой дюжины» удостоился подарка Пойгина.

— Выброшу я этот карабин! — воскликнула Ирина Николаевна.

Журавлев посмотрел на нее со скрытой неприязнью. Он недолюбливал Ирину Николаевну за прямолинейность и высокомерие. Мужа своего она любила и до смешного его ревновала, однако ей не хватало такта, чтобы не подчеркивать мнящегося ей своего превосходства над ним. Стояла за этим душевная скудость и еще что-то такое, чего не мог простить ей Александр Васильевич и как женщине, и как русскому человеку.

Ирина Николаевна, почувствовав неприязнь во взгляде Журавлева, немного поутихла. Она и уважала, и побаивалась директора школы, его ироничной утонченности. «Надо бы ему дипломатом где-нибудь в Париже, а он на Чукотке почти весь свой век прожил», — неприязненно размышляла она.

Журавлев пристрастно наблюдал за отношениями Тильмытиля с супругой: как же, это был один из его любимых учеников, в немалой степени, как он полагал, творение его души и ума. Не один раз Александр Васильевич замечал, как глубоко страдал Тильмытиль, когда Ирина Николаевна теряла чувство меры, ущемляла его самолюбие. Спасало Тильмытиля врожденное чувство достоинства и воспитанность, которой особенно гордился Журавлев. При том самозабвении, с каким Тильмытиль был привязан к супруге, при ее деспотизме и душевной глухоте он мог бы выглядеть просто жалким. Но Тильмытиль жалким не был. Наоборот, он умел подниматься над тем, что могло бы привести к семейным дрязгам, чем и покорял свою супругу и вызывал чувство глубокого уважения у всех, кто наблюдал и понимал их жизнь.

Ирину Николаевну бесила непонятная власть Журавлева над нею. «Вечно чувствуешь себя школьницей под его взглядом. Не буду я ходить перед ним на цыпочках». Жестикулируя преувеличенно раскованно, почти развязно, Ирина Николаевна полистала журнал мод, бросила его на диван, прошлась по комнате.

— Нет, в самом деле, вы что, с ума посходили? Вооружили детишек карабинами. Да они перестреляют друг друга! — Остановилась перед зеркалом, сердито взбила кудряшки. — Я вот в районо напишу.

— Чем недовольна эта сварливая женщина? — чуть насмешливо спросил Пойгин.

Ирина Николаевна знала немного чукотский язык, поняла вопрос Пойгина. Повернувшись к мужу, она сказала с притворно сладкой улыбкой:

— Пойдем, мой миленький, домой. А то тут тебя еще угораздит надраться. Наугощаешься…

Нетрудно было заметить, как потемнело лицо Тильмытиля, но он сдержал себя и шутливо спросил:

— Это на каком языке… надраться? Просвети темного чукчу…

Ирина Николаевна подошла к мужу, взъерошила его волосы:

— Не такой ты уж у меня и темный…

— Ну, ну, понимаю, — продолжал шутить Тильмытиль, — так, слегка темноват местами, как нерпа пятнистая…

Пойгину не нравилась эта женщина, он уже готов был уйти к себе, но пришла жена директора школы, Татьяна Михайловна. Она тоже была учительницей, преподавала английский язык. Хрупкая, с темными задумчивыми глазами, она выглядело намного моложе своих лет. Едва приметно кивнув мужчинам, подошла к Кэргыне, вручила ей сверток.

— Это кое-что для будущего малыша.

Ирина Николаевна почти выхватила из рук Кэргыны сверток, развернула его на кровати.

— Какая прелесть! Распашоночки да пеленочки. Господи, как все это знакомо и дорого…

И осветилось лицо Ирины Николаевны таким светом, что всем увиделось: это женщина, это мать. «Нет, есть в ней, есть что-то в этой чертовке, — подумал Александр Васильевич, — и Тильмытиля можно понять».