Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело

На невидимом крыльце хлопнула дверь. Оттуда донесся голос Клавдии:

— Леша!

— Здесь я, Клаша, здесь. Ложись.

— Шли бы в избу.

— Сама прогнала, теперь нам и здесь светло. Спи давай.

Как ни ласкова была ночь, а по спине уже пробежали первые волны озноба. Колесников сидел не шевелясь. Он боялся спугнуть доверительную откровенность Кожарина. За сумятицей в мыслях открывалась вся душа этого парня.

— Не озябли? — спросил Кожарин.

— Нет, хорошо, — ответил Колесников, проверяя на сгиб онемевшие ступни.

— Я о чем хотел сказать. Вы не замечали? Чем подлей человек, тем живучей. У него от рождения и нахрап, и хитрость, и жестокость. Он тех, кто подобрее, помягче, локтями растолкает, кого опрокинет, на кого наступит, вперед продерется, еще и в начальство вылезет. Бывает?

— Чего не бывает...

— А почему такая несправедливость?

— Рано или поздно несправедливость исправляют.

— Фашистские звери чуть всю Европу не подмяли.

— Чуть. В этом «чуть» вся суть. В истории никогда не было, чтобы реакция побеждала навсегда. Обязательно ее сметали, а народы, которые борются за правое дело, шли дальше. Значит, сила-то за ними. Превосходство подлецов, хоть одиночек, хоть целых правительств, всегда временное.

— Об этом спору нет. Только уж больно издержки велики, — пока сметешь...

— Тут уж ничего не поделаешь.

— Почему «не поделаешь»? Наука поможет. А пока без силы нельзя. Их словом не проймешь.

— Вы о ком?

— А хотя бы о тех же империалистах. Вы смотри-те, что делают!

— Об этом вы и докладную писали?

— Семен натрепался?

— Нет.

— Я не докладную, а рапо́рт подавал. Нельзя терпеть, чтобы эти сволочи деревни жгли, детишек убивали. Вы про напалм слыхали?

— Приходилось.

Молчали долго. Слушали, как перебрехиваются собаки. За спиной послышались шаги. Должно быть, Клавдия стояла рядом и только ждала паузы, чтобы потревожить их. Она остановилась, не доходя.

— Леша.

— И чего тебе не спится?

— Подойди на минутку.

Кожарин встал и отошел. Сначала они о чем-то шептались, потом Кожарин громко сказал:

— Подойди и выскажись.

Клавдия опять быстро-быстро заговорила вполголоса, Кожарин подошел и, смущаясь, сказал:

— Здесь моя благоверная грехи замаливает.

— Какие грехи? — удивился Колесников.

— Стыдно стало, что не по-хозяйски приняла. Раздобыла маленькую, просит зайти в избу.

Колесников вскочил и шагнул в темноту.

— Где она?

— Подойди, Клаша, не видать тебя, — сказал Кожарин.

По шагам Колесников догадался, что Клавдия рядом.

— Спасибо за приглашение, — сказал он. — Это я должен прощения просить, что пришел незваным. А на вас у меня никакой обиды нет.

— А нет, так пойдемте.

— Никак не могу. И так засиделся. Мне на первый автобус нужно поспеть. С удовольствием посидел бы, но никак не могу.

Кожарин поддержал Колесникова.

— Это верно, поздно. Другой раз приедете, будете гостем. Спасибо за разговор.

— И я очень рад. До свидания, Клавдия.

Он ощутил тепло протянутой руки, нашел ее в темноте и крепко пожал.

— Счастливо вам доехать, — сказала Клавдия.

Лицо ее вдруг осветилось, как будто ночь сменилась утром и все озарили лучи солнца. Клавдия улыбалась и повторяла: «Приехали. Приехали».

— Приехали, гражданин, приехали!

Колесников открыл глаза, увидел проводницу, трясшую его за плечо. Поезд замедлял ход. Пассажиры уже толпились в коридоре.

С трудом расцепив склеившиеся пальцы, Колесников сел и тупым взглядом разбуженного человека уставился в свой портфель. Он никак не мог сообразить, когда успел заснуть и что из прошлого уже видел во сне. Хотя это не имело никакого значения, было обидно. Если бы его не растрясла проводница, может быть, он вспомнил бы что-то еще, самое важное, без чего будет очень трудно написать обвинительное заключение по происшествию в Алферовке.