Иван Сотников - Свет всему свету

Недавно хортисты появились вдруг на Верховине, у гражды [37] Усадьба (укр.). Матвея Козаря. Хортисты арестовали Матвея и его жену Оленку.

— Где партизаны? — пристали они к гуцулу.

— Никаких партизан не знаю, — отнекивался Козарь.

Большеголовый толстяк махнул рукой и Оленку привязали к ясеню, вывернув ей руки за спину. Женщина повисла в полуметре над землей. Матвея, рванувшегося к ней на помощь, отхлестали плетью.

— Где партизаны? — подступили к Олене каратели.

— Не розумию, ироды.

Толстяк с оплывшим лицом подскочил к женщине и, взмахнув клюшкой, зацепил за ворот платья.

— Говори!

Она зло плюнула ему в лицо.

— Ах так! Вот тебе, вот! — свирепел офицер, срывая с нее платье.

У Козаря зашлось сердце, и он зубами вцепился в плечо хортиста. Матвея оторвали и снова отхлестали плетью.

— Любишь жену? — подступал к нему офицер. — Говори!

Гуцул молчал.

Матвея секли еще и еще. Сначала боль обжигала его, но скоро все в нем отупело, только в груди глухо отдавались удары. В глазах потемнело, и он перестал видеть.

Очнулся от холодной воды, которая заливала рот, нос, уши.

— Говори!

Он только посмотрел на свою Олену, все еще висевшую на ясене, и у него еще сильнее сжалось сердце.

— Оленка! — выдохнул он.

Почти нагая, она уронила на грудь голову и висела беспомощная и растерзанная. Услышав слова Матвея, лишь едва подняла глаза. Каратели ожесточились. Схватив Козаря, они и его подвесили ко второму ясеню напротив Олены, затем начали таскать хворост, сваливая его у комлей под ногами своих жертв. «Жечь станут», — мелькнула догадка, и Матвей почувствовал, как холодные капли пота скатываются со лба на щеку, потом на обнаженную грудь. Он взглянул на жену — и у нее тоже. Она с трудом тихо вымолвила:

— Молчи, Матвей!

В Олену запустили чуркой, по ее лицу заструилась кровь. Каратели подпалили хворост. Большеголовый толстяк подошел к Матвею, под которым уже змеилось пламя, и снова потребовал:

— Говори!

Матвей обвел взглядом горы, и у него защемило сердце. Тут прошла его жизнь. Тут еще мальчишкой, как заведено, отец ставил его лицом к восходу солнца И говорил: «От там Россия, Москва; от там счастье!» Сам он не дождался его. В эту землю Матвей закопал отца и мать. Тут полюбил Оленку, первую красавицу на всю Верховину. Сколько батрачил, чтоб справить свадьбу! Вот у них и гражда своя, и кусок поля есть, и свое небольшое стадо. Что еще надо гуцулу! А много надо. И пошел Матвей в партизаны, пошел биться за свое счастье! Да вот и близко оно. По всем Карпатам гудят русские пушки. А сгорит Матвей — и все пройдет мимо него.

Языки пламени вдруг коснулись ног. Вот она, мучительница-смерть! Еще немного, и не увидит Матвей своих гор, голубого верховинского неба, Оленки своей. Боже, и под ее деревом подпаливают хворост!

— Оленка, ридна Оленка!

— Прощай, прощай друже!

Он благодарно поглядел на жену. Нет, силы нашей им не сжечь. И вдруг ощутил нестерпимую боль в ногах: его постолы начинало лизать раздуваемое ветром пламя.

— Говори, еще не поздно! — требовал начальник карателей.

— Вот они, тут, в горах мои партизаны! — грозно закричал гуцул. — Тут они! Умру я, они бить вас будут, бить. Чуете, гудит як! То Красная Армия идет через горы! Конец вам, конец!

И в ту же минуту грянул выстрел. И не выстрел, а залп. И не залп, а тысяча залпов...

На берегу Тиссы офицеров обступили партизаны, и каждому хотелось обнять их, пожать руки, сказать доброе слово. Несколько столов выставлены прямо на лужайке. За обедом Бабич и досказал всю историю про Матвея и Оленку.

...Первое, что пробилось в сознание гуцула, было потрескивание горящих сучьев. Открыв глаза, он увидел над собой небо и два молодых ясеня. Сильное пламя, раздутое у комлей, высоко вздымалось вверх и на одном из деревьев обнимало человеческую фигуру, корчившуюся на стволе.

— Оленка, Олена! — ,в отчаянии вскрикнул Козарь, порываясь с земли к горящему дереву. — Что ж они сделали с тобой! — и с страшной болью во всем теле упал на землю. А когда очнулся, Оленка лежала рядом. Обгоревший труп хортиста еще висел на ясене. «Палачу и смерть палаческая! — расслышал он гневный голос Бабича. — Они сами ее придумали, и не нам стыдиться этого», — словно оправдывал он партизан, казнивших главаря карателей на том же ясене, с которого Зубец и Якорев только что сняли Олену. Разведчики поспели вовремя.

...Оживленный разговор за столами идет своим чередом, и к рассказу Бабича прислушиваются немногие.

— А где они теперь? — спросил Жаров.

— Да вот он, в отряде, — указал Бабич на молодого партизана.

Матвей Козарь рисовался рослым богатырем с плечами в косую сажень, и воображение теперь отказывалось представить этого стройного хрупкого юношу с красивым обветренным лицом распятым на дереве и взывающим к родным горам о мести и справедливости.

— А вот и Олена, — добавил Бабич, указывая на женщину, вставшую из-за стола. — Я о тебе рассказывал, как на ясене горела...

— Да годи вам! — отмахнулась женщина. — Чи цикаво це слухаты? Про иньших крашче скажите.

Бабич ничуть не преувеличивал: красавица! Гибкая, как лоза, живая и подвижная. Яркий платок небрежно откинут с головы на плечи. На сорочке искусно расцвечен ошеек, и на нем узкое монисто из коралликов. Ладно вышиты дудики, так называют здесь рукавчики. Костюм обычен: весь Рахов одет почти одинаково. Но женщина необыкновенно привлекательна. Щеки в румянце, большие глаза искрятся из-под черных-пречерных бровей и смотрят ласково. Резко очерченный рот чуть лукав, а заостренный и немного выдающийся вперед подбородок говорит об упрямстве и твердости. Во взгляде, в жесте, в слове — во всем чувствуется сила, привлекающая и покоряющая.

— Вы про себя расскажите, — просто сказала Олена, обращаясь к командиру отряда, — от е що послухаты!

Но о себе он не стал рассказывать. Жизнь тут как болото: куда ни ступишь, грузнешь, и только. А из него выберешься — все одно крутишься, как отара на объеденной полонине: ухватиться не за что. Что тут рассказывать?

Неподалеку вспыхнула песня-коломыйка, звучная спиванка, как говорят тут. Она весела и задорна, под такую можно и плясать вприсядку и идти маршем в бои и походы.

Жизнь неслась горным потоком: бурно и стремительно. Выше всего Максим чтил верность. Он знал ее вдохновляющую силу и красоту. И вот его верность никому не нужна. Лариса молчит три года, оттого и любовь к ней давно померкла. Вера Высоцкая здесь, рядом. Она могла бы наградить его настоящим счастьем. Но сердце ее принадлежит другому. Что ж, мучиться и терзаться, отдавшись отчаянию? Максим горько усмехнулся. Нет, в мученики он не годится. Каленым железом выжечь все, что мешает жить, воевать. Выжечь! Настоящая любовь не может, не должна терзать и мучить. Так ему казалось. Но он не мог и сознаться себе, что ему еще грустно и больно от этих утрат.