Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый

— Вот бы половину того леса да в нашу степь, — мечтательно промолвил Борибай.

— После войны перевезешь! — засмеялся Бондаренко.

Земцов сказал:

— Зачем перевозить? Посадить надо деревья в степи.

— С посадкой уж как-нибудь повремени. Лучше подскажи, как выбраться из окружения.

— Разве ты комбата не слушал? Иль слушал вполуха? — усмехнулся Земцов. — Будем действовать согласно его приказу.

Бондаренко обиделся:

— Поучи еще меня, как выполнять приказы. Много ты мечтаешь, а чтобы толковое что надумать — этого не можешь. В критический момент каждый обязан искать, как выйти из положения. Один ум хорошо, а два — лучше. Правильно я говорю, Кожек?

Неподалеку от своего взвода улегся Ержан, надеясь заснуть. Подремал немного и очнулся — его до костей пробрала ночная сырость. Он лежал, прислушиваясь к разговорам солдат. Обычно говорливого, вспыльчивого Земцова легко, одним метким словом, осаживал Бондаренко — будто сваливал неожиданной подножкой разгоряченного бегуна. На этот раз Бондаренко говорил миролюбиво, без жалящих слов.

— Ты что, командира учить собираешься? — наскакивал Земцов.

Ержан поднял голову и сказал Земцову:

— А что в этом зазорного? Или ты думаешь, что командиры — кудесники и провидцы? Тебя и таких, как я, дядя Ваня многому может научить. Он человек бывалый, много повидал на веку. — В голосе Ержана прорвалось раздражение. — Чванства нам с тобой хватает, а больших дел чего-то не видно. Уверовали мы с тобой, что превзошли все науки. — Ержан покосился на Земцова. — Но это ж чепуха, дружок? Если разобраться, о жизни у нас представление самое скудное. Едва ходить научились, а уж думаем, что всех обогнали. Нет, друг, на деле это совсем не так.

Солдаты, слушая командира, притихли. Ержан вдруг почувствовал неловкость — подумают еще, что подслушивал. Он умолк.

— Дядя Ваня и Картбай-ага испытали и сладость и горечь жизни. У них есть чему поучиться.

— Ну, вы тоже не особенно-то прибедняйтесь, товарищ лейтенант, — засмеялся Бондаренко.

— Ладно, отдыхайте, ребята, — сказал Ержан, поднялся с плащ-палатки и пошел в глубь леса.

— Что он на меня набросился, — обиженно проговорил Земцов. — Как будто я еще ни в чем не провинился.

— Ты, голубь мой, дурак, — добродушно сказал Бондаренко.

— Что-то наш командир не в духе, — заметил Земцов.

— Душа у него горит, — отозвался Бондаренко. — Вот и накинулся на тебя.

В разговор вмешался Борибай:

— Это ты, Картбай, говорил, что ли, что он схватился с Молдабаевым? Может, от этого и хмурый?

— Может, и так, а может, и другая причина, — откликнулся Бондаренко.

Кожек давно догадался, что с Ержаном творится неладное, и в душе жалел его. Сейчас Кожек не вытерпел, спросил:

— Апырмай, кто его обидел, чтоб тому не видеть доброго пути! Совсем ведь безобидный мальчик...

— Не мальчик, а боевой командир, — поправил его Картбай. — Воли у него хватит, обида переболит. Ничего с ним не случится. Ну, а если слюнтяй — пусть сам пеняет на себя.

Во вчерашнем бою Ержан получил легкое ранение, пуля содрала кожу на шее. Его беспокоила пропитанная кровью, натиравшая рану повязка. Нужно было пойти в санвзвод, перебинтовать...

Но едва он вспомнил о санвзводе, о Раушан, в его душе снова поднялась горечь, забывшаяся в бою. Ревность, жалость к себе, чувство невозвратимой утраты снова стали мучить его.

А так не хотелось поверить в то, что случилось! Он размышлял: «Ведь я и сам вспыльчив. Может, в помрачении не разобрался, неверно понял. Ревность — плохой советчик». Но он снова и снова вспоминал, как Раушан защищала Уали, и мысли его поворачивались вспять. «Нет, ты побежден, — говорил он, — ты должен это признать. Это произошло, и ничего уж не поделаешь».

И тут же подбадривал себя: «Подумаешь, какая катастрофа! Только и свету, что в одном окошке? Найдутся девушки и получше ее! Пусть!»

Увы, эти самоутешения не помогли. Словно конь, привязанный арканом к колу, его мысль кружилась вокруг Раушан. «Тоже нашел подходящее время влюбляться, — внушал он себе. — Довольно, забудь». Все это так. А сияющие глаза Раушан в ту памятную лунную ночь? А ласка в голосе, когда она говорила: «Ержан!» А ее смех, неповторимый, неизъяснимо прекрасный? С чем сравнить этот смех? Сравнить ли его с ослепительно свежим сияющим снегом, только что легшим на землю? Или лучше сравнить его с чистым звоном колокольчика?

Порою ему казалось, что вся его мука — это душный сон. Стоит проснуться, и в душу хлынет ликующая радость. Почему его на каждом шагу подстерегают и бьют неудачи? Черный смерч ворвался в его жизнь и сокрушает все, что ему дорого. Он отчетливо слышит голос Уали: «В другой раз будь осмотрительнее, мальчик», и его ехидный смех. Какой стыд! Даже щеки вспыхнули. «Нет, не пойду в санвзвод», — сказал себе Ержан и повернул назад. Он повернулся так неловко, что шеей задел за ветку. Из-под марли просочилась кровь. «Этого еще не хватало, — огорчился Ержан. — Ладно, пойду попрошу Коростылева перевязать».

В десяти шагах от телеги санвзвода незнакомый санитар пас лошадь, держа ее за уздечку. Коростылев храпел на телеге, плотно укрывшись шинелью. Ержан остановился, жалея будить его.

— Не будите, — послышался голос.

Сердце Ержана оборвалось. Из-за телеги вышла Раушан.

— Проведать пришли? — спросила она. — Или ранены? — ее глаза испуганно остановились на окровавленной повязке Ержана.

— Да нет... только содрало кожу. Хотел попросить Коростылева перевязать.

Ержан старался не смотреть на Раушан, но это у него не получалось. Он заметил, что она очень похудела. Бои измотали? Или так подействовало на нее то, что они попали в окружение?

— Коростылев просил не будить... — Раушан помолчала. Потом проговорила тихо:

— Давайте перевяжу.

Она стала рыться в сумке, лежавшей на телеге. «Может быть, она так похудела потому, что тоскует по любимому? — думал Ержан. — Даже движения ее изменились. У нее были ловкие быстрые руки, а теперь они едва двигаются. Уж не больна ли?»

— Ну-ка, подойдите поближе.

Ержан шел, словно по раскаленным углям.

— Садитесь, мне будет удобней.

Ержан стал на колени. «Вы»... — это слово резало ему слух. Раушан тоже опустилась на колени и, полуобернувшись к нему, стала разматывать повязку. Снимая марлю слой за слоем, она обняла Ержана за шею. Ее лицо было совсем близко от его лица. Кожей он чувствовал ее теплое дыхание. Он любовался ею всегда и все-таки не знал, до чего красива ее шея. От утренней прохлады она слегка покраснела. Под подбородком — родинка с просяное зернышко величиной. Он опять в плену у Раушан, в безвыходном плену. «Если б разочек поцеловать... эту родинку... только бы коснуться губами»...

Голова Ержана закружилась. «Что со мной? Где же моя выдержка? Ведь она меня не любит?.. Я должен отойти от женщины, питающей ко мне неприязнь. Безвольная тряпка! Размазня! Где твое самолюбие?»