Андрей Ромашов - Невеста

— Собираете? — спрашивала она Ивана Фёдоровича, ломая подовые пироги цепкими маленькими руками.

— Собираю…

— Надо вам организовать людей. Привлечь молодёжь. Без народа у вас ничего не получится.

— Конечно, — соглашался он. — Помощь очень нужна. Только время сейчас горячее: уборка скоро…

— Увлеките собственным примером. Прочитайте лекцию. Поговорите с народом.

— Спасибо, Мария, — благодарил девушку удивлённый старик. — А помнишь отцовскую шапку? Ты её часто подружкам показывала.

— Помню, серая с кожаными завязками. Мама спрятала куда-то, и сама не может найти… Искала я, плакала… Ведь самое дорогое потеряли… Не видала я отца, а всё равно знаю. Хороший он был у нас, справедливый. Часто снится мне, глаза такие добрые, родные. Проснусь утром, вспомню, и так приласкаться хочется. Улыбаюсь от радости, как маленькая девочка…

Мария вдруг перестала и говорить и есть, схватила с лавки косынку, крикнула:

— Ой, чуть не забыла. У меня сегодня репетиция! — И выбежала из избы.

Пришла Фёкла Семёновна с чашкой мёда от соседей, постояла молча у стола, вздохнула и тихо ушла на кухню. Иван Фёдорович решил не беспокоить расстроенную хозяйку и вышел на улицу, не поужинав.

Солнце уже закатилось, но жара не спала. Было душно, на траве и на листьях лежала горячая пыль. По улице, как потерянные, бродили пёстрые телята.

Шедшие с лугов колхозники спокойно глядели на потемневшее над мысом небо. Гроза их не пугала. Только хромой бригадир бегал от избы к избе и кричал в окна:

— Иван Терентьевич! Сено у тебя в зародах? — Лукич, Лукич, как управились?

Ему что-то отвечали, и он, довольный, бежал, прихрамывая, дальше.

Красные двери в новую избу-читальню были раскрыты настежь. Иван Фёдорович услышал доносившиеся оттуда звонкий смех и обрывки песен и решил заглянуть.

Колхозная изба-читальня с крохотной сценой была похожа на маленький сельский клуб. Вдоль белых стен стояли некрашеные лавки, над ними висели лозунги и плакаты. Два старинных посудных шкафа были набиты книгами.

На маленькой сцене несколько дочерна загоревших девушек разучивали новую песню. Руководила ими Мария. Она стояла спиной к раскрытым дверям, размахивала худыми руками и просила:

— Серьёзней, девушки. Ещё раз, со второго куплета. Начали…

Девушки пели по-своему, ласково и задумчиво, а Мария нервничала, под тонким платьем сердито двигались у неё острые лопатки.

— Не так, девушки, не так, — говорила она им. — Надо громче и больше уверенности. Ведь мы в песне не жалуемся на жизнь, как дореволюционные женщины… Вот слушайте.

И Мария начала петь сама. Голос у неё был сильный, высокий, но слушать её было неприятно. Она старалась петь громко и уверенно, и пела, не понимая слов, не чувствуя мелодии. Ивам Фёдорович жалел по-стариковски дочь своего друга, не глядел на неё. Он даже хотел тихо уйти, но Мария вдруг запела по-бабьи, жалуясь и тоскуя, будто рассказывала кому-то близкому о своей невысказанной любви, Иван Фёдорович подошёл ближе, заглянул ей в лицо, потеплевшее и ласковое, как в детстве, увидел глаза — серые, мягкие — глаза друга Никиты.

Но пела так Мария недолго. Она быстро спохватилась, закончила последний куплет так, как учила, и махнула рукой. Девушки стали серьёзнее и, подражая ей, запели нежную песню о Родине и любви так же громко и уверенно, как Мария. Они старались перекричать одна другую, уже не видя ни родных полей, ни своих любимых.

Ударил гром, и застучали по крыше торопливые капли дождя. Девушки оборвали песню и выбежали на крыльцо под навес. Но летний дождь быстро кончился, им пришлось вернуться в избу-читальню и продолжать репетицию.

Незаметно бежало время в деревне. Дома застать колхозников лучше было вечером, и Ивану Фёдоровичу часто приходилось возвращаться ночью, когда густая темнота выползала из логов на дорогу, а глубокое тёмно-синее небо, казалось ему, звенело шмелём, ласково и монотонно. Возвращаясь, он почти всегда сталкивался в сенях или на крыльце с высоким неразговорчивым мужиком.

— Что это за таинственный гость ходит к вам, Фёкла Семёновна? — спросил он однажды у хозяйки,

— Как тебе сказать, — ответила она, подумав. — Вроде жених он Марии, только не жалует она его. Тихон Андреич — человек самостоятельный, разумный, лишнее слово зря не скажет. А Мария моя болтает языком без дела… Сказать тебе правду, давно это началось. Пришёл Тихон из армии, после фронта, и посватался к ней. Ну, а она у меня такая… всех учить любит. Начала и его наставлять, уму-разуму учить. Бывало я послушаю-послушаю, да и плюну. Как, думаю, у парня терпения хватает? Любил, видно. Молчит себе Тихон, слушает да меня ещё уговаривает:

— Молодо-зелено, Семёновна. Дай срок, обломается и хорошей хозяйкой будет. А к Марии у меня душа лежит…

Да и ты не старый, говорю ему. А сама думаю себе: «Ну, слава богу, на разумного человека Мария моя напала…»

Я было совсем к свадьбе приготовилась, хоть и плоховато жили тогда. Сам знаешь, по двести граммов на трудодень приходилось, но брагу поставила, ведь единственную дочь отдавала…

Как-то сижу я под вечер, у окошка, Марию поджидаю. Заходит, гляжу, Тихон. Поздоровался, сел на лавку и молчит. Я его смехом и спрашиваю: «Чего, женишок, помалкиваешь? Или невеста разонравилась?»

— Прости меня, Фёкла Семёновна, — отвечает. — Не жених я Марии больше.

Рассердилась я на него, правду тебе скажу. Как ни верти, а Мария мне родная дочь, вся деревня о свадьбе знала, и на тебе: отказывается жених от Марии. Сам посуди — стыд какой… Пришла домой дочь-та, я взяла её в работу. Чего, говорю, ты, болтушка, наделала, сказывай. А она тоже кричит на меня, как на собрании выступает:

— Тихон Макаров для меня несознательный и антисоветский тип. Я о нём и думать не хочу…

И пошла, и пошла по-книжному: разрушитель, говорит, он колхозной жизни, тёмный элемент. И меня тем разом отчитала за культурную отсталость. Сознаюсь тебе, отодрала я её тогда за космы. Заревела она и ушла в холодную избу… На другой день узнала я от баб, какая межа легла между ними. Так дело-то было. Собрались члены правления и актив, разговор у них шёл насчёт оплаты на трудодень. В сорок восьмом и сорок девятом году у нас засуха была, помнишь сам… Тихон и нынче членом правления выбран. Он молчал больше тогда… Начала тут Мария моя высказываться. Не выдержал жених-то и говорит ей:

— Помолчи, Мария. Какую зажиточность ты увидела? Рушится всё, падает. По сто пятьдесят граммов на трудодень нам нынче придётся…

Ей бы смолчать, дуре. Ведь он не от худого сердца сказал, Тихон-то, а общее дело жалеючи, свой колхоз. А она — куда там! — напала на него и давай политическими словами срамить. Принципиальная, говорит, я… До такой принципиальности договорилась девка, что врагом народа обозвала жениха. Какая уж тут свадьба! Да и попивать начал Тихон, а работать полегче. Погоревала я, поплакала о дочери, да и плюнула на всё: пусть, думаю, старой девой живёт, коли ума бог не дал. Так и случилось. Тридцатый год девке пойдёт, а она всё как семнадцатилетняя бегает, ни семьи, ни хозяйства. Людей учит, а свою жизнь проглядела…