Василий Шукшин - Киноповести

— Выпили!— сказал Егор. Выпили.

— С ходу — еще раз! Дазай!

Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник — дармовой.

— Ух ты, все шипит и шипит!

— Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.

— Но вкус какой-то... Не пойму.

— Да, какой-то неопределенный.

— А?

— На вид — вроде конской мочи, а вкус какой-то... неясный.

— А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?

— Да, распирает как-то.

— Ага!.. И в нос бьет! Пей — хорошо!

— А вот градус-то и распирает.

— Да какой тут, к черту, градус — квас. Это газ выходит, а не градус.

— Так, отставили шампанское!— велел Егор.— Взяли в руки коньяк.

— А мы куда торопимся-то?

— Я хочу, чтоб мы песню спели.

— Э-э, это мы сумеем!

— Взяли коньяк!

Взяли коньяк. Тут уж — что велят, то и делай.

— Налили по полстакана! Коньяк помногу сразу не пьют. И если счас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами,— дам бутылкой по голове. Выпили!

Выпили.

— Песню!— велел Егор.

— Мы же не закусили еще...

— Начинается...— обиженно сказал Егор. И сел.— Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели, ели!..

Некоторые — совестливые — отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.

— Да ешьте, ешьте! Чего вы?..

— Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.

— Не захмелею. Ешьте.

— Ну, язви тебя-то!— громко возмутился один лысый мужик.— Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь?! Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

— Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

— Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли?— хотела понять старуха.

Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула... Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься,— говорила она —Что же у тебя на уме, парень?»

— Любк?

— Ну.

— Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

— Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...

— Да он наговорит, только развесь уши.

— Я думаю так,— решил старик.— Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.

— Да он же и говорит!— обрадовалась Люба.— Ночую, говорит, здесь, на диване...

— Да все учреждения на ночь запираются!— стояла на своем старуха.— Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...

— Ну, мама!..

И старик тоже скорёжился на такую глупость.

— На кой она ему черт нужна, печать?

— Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.

Егор налаживал хор из «развратников».

— Мы с тобой будем заводить,— тормошил он лысого мужика.— А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:

— «Вечерний зво-о-он...» — Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла.— Ну, чего вы?!— заорал Егор.

— Чего?— не поняли из группы.

— Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну — так «бом-бом».

— Да ты махнул, а сам поешь...

— Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую,— это не ваше дело.

— Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует,— подсказал Михайлыч.— Или в плену где-нибудь.

— В плену какие церкви?— возразили на это.

— Как же? У их же там тоже церкви есть. Не такие, конечно, но все одно — церква, с колоколом. Верно же, Георгий?

— Да пошли вы!.. Только болтать умеете!— вконец рассердился Егор.— Во-от начнут говорить! И говорят, и говорят, и говорят... Чего вы так слова любите? Что за понос такой словесный?!

— Ну, давай. Ты не расстраивайся.

— Да как же не расстраиваться? Говоришь вам, а вы... Ну, пошли: — «Вечерний зво-он...»...

— «Вечерний зво-он-он...»...

— Бо-м, бо-ом, бо-о-ом...— вразнобой «забили на колокольне»,— все спутали и погубили.

Егор махнул рукой и ушел в другую комнату. На пороге остановился и сказал безнадежно:

— Валяйте любую. Не обижайтесь, но я больше не могу с вами. Гуляйте. Можете свой родной «камыш» затянуть.

Группа «бом-бом», да и все, кто тут был, растерянно помолчали... Но вина и всевозможной редкой закуски за столом было много, поэтому хоть и погоревали, но так, больше для очистки совести:

— Чего он?

— А вы уже тоже — «бом-бом» не могли спеть!— упрекнул всех Михайлыч, хозяин.— Чего там петь-то!

— Да, разнобой вышел.

— Это Кирилл вон... Куда зачастил?

— Кто «зачастил»?— оскорбился Кирилл.— Я пел нормально — как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.

— А кто зачастил?

— Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.

— Оно, конечно, того... вроде не заслужили, но, с другой стороны,— а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?

Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.

— Георгий, ты уж прости — не вышло у нас... с колоколами-то.

Егор помолчал... И капризно спросил:

— А почему они все такие некрасивые?

Михайлыч даже растерялся.

— Дак... это... Георгий, красивые-то все — семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.

Егор некоторое время сидел... И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась — вспомнилась в душе его какая-то радость.

— Ты можешь такси вызвать?

— Могу.

— До Низовки... Я заплачу, сколько он хочет. Звони! —Егор встал, прошелся... Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.

— А зачем в Низовку-то?

— У меня там друг.— И опять стал взволнованно ходить.

— Чего ты?— спросил Михайлыч.

— Душа у меня... наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?

— Пятнадцать. С нами — семнадцать. А что?

— Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.

— Да что ты, Георгий!..

И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку — в село, к Любе.

«Ну, что это, что это?— пытал себя Егор.— Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.

— Ну, как там... насчет семейной жизни?— спросил он таксиста.— Что пишут новенького?

— Где пишут?— не понял тот.

— Да вообще — в книгах...

— В книгах-то понапишут,— недовольно сказал таксист.— В книгах все хорошо.