Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

— Ну вот опять пришлось воевать, Алексей Степанович, — сказал Петро, провожая взглядом коршуна, парящего над степью.

— Пришлось.

Евстигнеев бережно снял со штанины жучка, рассмотрел его и, отбросив, добавил:

— Это конечно…. Заставил проклятый фашист…

Последние слова Евстигнеев произнес раздельно и сумрачно, и сросшиеся брови его сошлись к переносице еще туже.

— Только я вот что скажу, — продолжал он, разглядывая нераскуренную самокрутку, которую неумело держал большим и указательным пальцами. — Конечно, воевал наш мужик и в ту войну, при царе Николае, исправно. Земля-то родная, русская… И на проволочные заграждения кидался, и, бывало, в атаку идем, так ни пулей, ни снарядом — ничем не остановишь. Лютый был мужик на тех, кто землю эту, русскую, отнять хотел… А охолонешь трошки, сидишь в землянке или в секрете, про дом вспоминаешь, про землицу эту… «Чья она?» — думаешь. У меня до самой революции земли-то с воробьиный скок было. А у полкового командира нашего, Андрея Игоревича Сухомлинова, все мы знали, тридцать тыщ десятин, чистеньких… Да лесу сколько! И речки свои, и конные заводы, и зерновые ссыпки, и так и далее… «Эх, думаешь, дали тебе в руки винтовочку трехлинейную: за веру, царя, отечество, мол, братцы, вперед! А чье же это самое отечество?»

Евстигнеев приподнялся.

— Эй, не так, орлы, не так! — крикнул он молодым бойцам, возившимся у пулеметной ячейки. — Извиняюсь, товарищ комвзвода, я сейчас…

Он подошел к бойцам, что-то объяснил им и, вернувшись, снова сел рядом с Петром.

— Дозвольте, я уж закурю… Так вот… Сейчас мне сказали бы: «Собирай, сержант Алексей Степанович, пожитки да ступай домой». Без тебя, мол, довоюем… Не пошел бы! Истинно говорю. И раненый не пошел бы. Пока фашиста не прогоним, пока и духу его поганого не будет на нашей земле, пригодится Алексей Степанович… Конечно, как говорил мой родитель, в первую силу под старость не войдешь… Ну, силы покудова есть… Не на одного фашиста хватит…

— У меня батько вот такой же, — вставил Петро. — Вероятно, партизанит сейчас.

Евстигнеев с его умными, проницательными глазами, с обстоятельными, мудрыми рассуждениями все больше нравился Петру.

— Вы вот, Степанович, сибиряк, — сказал он. — Оккупанты до вашего села никогда не доберутся. А говорите так, будто ваша хата и семья остались на Украине… или в Белоруссии.

— Ну-к что ж?

— Вообще, так, конечно, рассуждает каждый советский человек…

— Во-во! Жизнь одну строим, что я в Сибири, что, скажем, Арсен Сандунян в своей Армении… Об одной, говорю, жизни мечтаем. Как же совесть у меня может быть чистая, если я, скажем, сижу дома, колхозом своим любуюсь, трудодни подсчитываю, а фашист этот в Белоруссию помещиков обратно понасажал, людей в ярмо впрягает…

Евстигнеев выбросил окурок и нагнулся, чтобы сорвать травинку. Перекусив ее, продолжал ровным, спокойным тоном:

— …Когда в Запорожье Днепростанцию воздвигнули, а потом заводы поставили, я ездил с нашими ударниками в эту… экскурсию. Премировка нам такая была… Поглядел. «Ну, думаю, дюже это хорошо да ладно будет, если мы таких побольше понастроим. В общественный котел, для общего, сказать бы, нашего… богатства». И вот же, сам я в этом деле ни топориком, ни молоточком не работал, а хожу гордый. Потому что в гражданскую гнал я и гайдамаков и белополяков с Украины И акурат был раненный на Украине, за Днепром. Теперь рассудите, товарищ комвзвода, мог я или другой такие думки иметь в голове, когда над нами всякие Сухомлиновы командовали? У меня старший сынок, он постарше вас, на инженера выучился, мосты строил. А сейчас полковником. Недавно письмецо получил….

Петро заметил Вяткина, ходившего между окопами со свертком газет, окликнул:

— Что новенького, Василь Васильевич?

Вяткин подошел, вытянул из пачки газету и протянул ему:

— Бои сильные под Харьковом и Барвенковом. По восемьдесят самолетов наши сбивают.

Он присел рядом и сказал:

— Кончите рыть окопы, прошу готовить взвод баню.

— Вот это толково! — одобрил Петро.

В город батальон повели спустя два часа. Петро вымылся вместе с людьми своего взвода и, с удовольствием ощущая в теле легкость и свежесть, ожидал, пока выйдут все бойцы.

Евстигнеев и Вяткин озабоченно пересчитывали белье, укладывали тючки на повозку. Вдруг Евстигнеев поспешно поправил сползшую на затылок пилотку, одернул выгоревшую на солнце гимнастерку и, шепнув что-то Вяткину, вытянулся. К ним, опираясь на палочку и заметно прихрамывая, шел какой-то военный с двумя шпалами на петлицах.

Петро узнал его. Это был комиссар полка Олешкевич. Он очень похудел, узкое моложавое лицо его с шрамом на левой скуле вытянулось еще больше и стало болезненно-бледным, волосы на висках поседели совершенно. Но шагал он бодро, даже весело, здороваясь за руку со знакомыми ему бойцами.

Вяткина он заметил издали.

— Василь Васильевич! Привет тебе из твоего родного города!

Вокруг Олешкевича столпились. Узнавая некоторых, он, как бы проверяя свою память, вслух вспоминал:

— Стасенке. Еще один треугольник дали? Справедливо.

— Э, Сандунян! Что спрятался? Покажи, покажи-ка медаль… Давно заслужил!

Петро подошел поближе. Взгляд Олешкевича скользнул по его лицу, потом комиссар поглядел на него более внимательно.

— Рубанюк! — воскликнул он не совсем уверенно, продолжая разглядывать Петра. — Ну да… конечно! Батюшки мои, да он уже командир! Ну, поздравляю! От всей души… И с орденом поздравляю, — Олешкевич крепко пожал руку Петра; не отпуская ее, — сказал бойцам — Еще увидимся, товарищи! Пошли, Рубанюк, проводи немного. Василь Васильевич, занят? Ну, потом с тобой…

Он шагал, слегка морщась, и Петро, искоса наблюдая за ним, сказал:

— Не рано, товарищ комиссар, выписались? Вас ведь тогда сильно покорежило…

— Ничего. Медицина приказывает побольше двигаться. Здесь быстрей подживет. Ты мне вот что расскажи: жену свою разыскал? Когда меня в госпиталь эвакуировали, тебе для этого отпуск дали.

— Ну и память у вас, товарищ комиссар! — сказал Петро изумленно. — Вы ведь тогда были очень плохи… Виделся с женой, спасибо.

Они свернули на площадь, прошли немного.

— Пивка не хочешь выпить? — спросил Олешкевич. — После бани это первейшее удовольствие. Там вон, за углом, ларек.

— Кружечку выпью с удовольствием.

— Нет, здорово, Рубанюк?! А? — говорил Олешкевич, дружелюбно толкая Петра кулаком в бок. — Смотри, хожу без нянек и без костылей. — Он энергично и торжествующе стукнул палкой о тротуар. — А меня комиссия чуть было не забраковала. «Дудки, говорю, поеду на фронт, в свой полк».

В киоске Олешкевич заказал кружку пива для Петра.

— А вы, товарищ комиссар? — удивился тот.