Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

Петро и Вяткин с любопытством поглядывали на оживленных, молодцевато козыряющих друг другу солдат.

— А старина прав, — заметил Петро, — подтягивает форма нашего брата крепко.

Выбрав часок, свободный от многочисленных забот, Петро решил походить по улицам, посмотреть на город. Во время боев за Краснодар на дальних и ближних подступах он видел огромное зарево над красавцем городом, знал от разведчиков, что гитлеровцы безжалостно жгут лучшие здания.

Он побрился, подшил свежий воротничок и стал надевать шинель, когда дежурный передал приказание срочно прибыть к командиру полка.

Штаб полка разместился в полуразрушенном здании железнодорожной школы, минутах в десяти ходьбы. Около школы, постукивая каблуками, грели ноги связные из батальона, коноводы, несколько командиров.

В дверях Петро столкнулся с Олешкевичем. Майор был в приподнято-веселом настроении, свежевыбритые щеки его разрумянились.

Петро козырнул. Олешкевич, не дав снять теплую вязаную перчатку, крепко пожал ему руку:

— Здоро́во, здоро́во! Товарищ гвардии лейтенант… Очень приятные новости! Пойдем к Стрельникову…

— Почему «гвардии»?

— Дали нашей дивизии гвардейское звание…

Они пошли в здание мимо почтительно расступившихся солдат.

В комнате подполковника Стрельникова было людно. Командир полка, разговаривавший с двумя артиллерийскими офицерами, кивком головы пригласил Петра сесть. Но разговор у него, видимо, был надолго. Извинившись перед собеседниками, он поднялся и, обращаясь к Петру, сказал:

— Поздравляю с высокой наградой! С орденом Ленина, товарищ Рубанюк!

Головы всех сидевших в комнате повернулись в сторону Петра, который даже побледнел от неожиданности. Молча пожав руку, протянутую Стрельниковым, он лишь спустя минуту звонко ответил:

— Служу Советскому Союзу!

Стрельников смотрел на него добродушными, ласковыми глазами:

— Это правительство наградило тебя за то, что вынес боевое знамя из вражеского окружения, — сказал он. — Выписка из Указа целый год тебя разыскивала… Ну, а за Кубань своим порядком представим. Воюй, воюй, Рубанюк! У тебя это неплохо получается… Завтра орден Ленина вручим перед строем. И Указ объявим… Знаешь, что мы уже гвардейцы?

— Так точно!

Вышел Петро из штаба полка четким командирским шагом, поправил наплечные ремни и пояс на шинели, а завернув за угол здания, в пустынный переулок, остановился с озорным выражением лица и вдруг, весело притопнув сапогами, прошелся по снегу в лихом переплясе.

Нет, никакие фронтовые тяготы не могли сейчас затмить солдатской радости, которую всем своим существом испытывал Петро!

Подошло время косить ячмень и рожь, и, хотя на полях криничан было засеяно не более пятой части пахотной земли, с уборкой все же не управлялись. Люди старались обрабатывать свои приусадебные участки, и полицаи охрипли, выгоняя криничан на поле.

Зерно сыпалось… Раньше в Чистой Кринице до этого никогда не допустили бы, а сейчас женщины, проходя мимо, только пересмеивались:

— Нехай Микифор со своим Бандутой рачки полазают по земле, насобирают для немчуков…

В «десятидворке» Варвары Горбань молодицы подобрались особенно боевые и дерзкие. Пока маячил где-нибудь невдалеке полицай с велосипедом, они для виду кое-как копошились. Но стоило ему отлучиться на другой участок и скрыться за взгорком или в лощине, как тут же кто-нибудь из женщин командовал:

— Сади-ись! До вечера еще далеко…

На третий день косовицы в степь пришла Пелагея Девятко. Ей как-то удалось не попасть ни в одну из «десятидворок». Поэтому встретили ее приход с добродушным удивлением.

— Чего это вы, тетка Пелагея, хату покинули? — спросила за всех Варвара. — Без вас тут не управятся? Идите себе домой!

Микифор, щоб он склзыпся! Сегодня чуть спет прибегает полицаями: «Ступай да ступай снопы вязать, а то и Богодаровку отправлю».

— Ну, садитесь, отдохните…

— Ничего не слыхать про вашего Кузьму Степановича? — участливо спросила одна из женщин.

— Ох, бабоньки, кто ж про него что скажет? И спрашивать боишься.

— Замордовали людей, паразиты! — зло сказала Варвара. — Ну, придет им, собакам, конец!

— За два дня вот это только и наработали? — спросила Пелагея Исидоровна.

— А мы помалу… Как нитка с валу, — смеясь, ответила Варвара. И тут же с возмущением добавила: — Руки и на такую работу не хотят подниматься. Разве при Степановиче… разве на колхоз мы свои силы жалели когда?!

Все глядели на Пелагею Исидоровну молча и вопросительно, словно ждали, что она скажет что-то значительное, чего они давно не слышали. Все же она была женой председателя колхоза, и с именем Кузьмы Степановича сейчас связывалось все, о чем тосковали эти люди.

Но Пелагея Исидоровна, поправив свои темные косы, в которые уже вплелись серебряные паутинки, посмотрела на женщин глазами, утратившими прежний молодой блеск, и устало произнесла:

— Степанович тоже сил своих не жалел. Бывало, и обедать не докличешься. Все по-научному хотел повернуть. Сидит, бывало, над газетами до вторых петухов… Я уж и костила его и добром упрашивала. Сидит, смеется…

— Что говорить! — сказала Варвара со вздохом. — Уважительный человек. А эти… Ходят, как басурманы, понадувались… Тьфу! К Збандуте и не доступишься, такого великого пана из себя строит.

— Велик пень, да дупляст.

— Староста грозился сегодня сюда прийти, — сказала Девятко.

— Мы его в косарку заместо бычка впряжем, — вставила Степанида, коренастая, плоскогрудая молодайка, племянница колхозного мельника Довбни.

— Сказал: «Все идите на степь, дуже большую радость приду объявлять», — пояснила Пелагея Исидоровна.

— Знаем мы эти радости, — махнула рукой Варвара. — Не иначе, немцы опять похваляются… Если б он пришел да сказал: «Бабы, хлопцы ваши возвращаются», во!..

— Ему радость с этого будет маленькая.

— Где-то теперь наши хлопцы? — произнес кто-то, протяжно вздохнув.

— Я от дочки своей, Настуньки, письмо получила, — сообщила Пелагея Исидоровна. И от Василинки пришло две открыточки.

— Что пишут?

— А вот, почитайте… — Она расстегнула кофточку, извлекла из-за пазухи открытки и протянула одну из них Варваре. — Это Василинка, свахи моей дочка, пишет.

— А ну, слухайте, дивчата, — сказала Варвара. — Да поглядывайте, не видно собак?

Она уселась на валок ржи, упершись ногами в горячую, пересохшую землю, вытерла пальцами уголки потрескавшихся губ.

— «…Здравствуйте, моя дорогая матусенька! Что же вы молчите, ничего мне не отвечаете? Я вам уже десять открыточек послала, а от вас получила только одну…»

— Она и не знает, что мать забрали?

— Помолчи! Откуда ж знать ей?