Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

Покряхтывая от утренней свежести, сбивая веточкой обильную влагу с сапог, Остап Григорьевич прошелся по берегу. Немало усилий пришлось ему затратить, пока он разыскал в зарослях чью-то лодку и привел ее в относительный порядок.

Конечно, — не на такой неприглядной посудине хотелось бы ему прокатить в свои владения родного сына, но ничего лучшего он сейчас добыть не мог.

Сразу же после завтрака старик сказал Ивану Остаповичу, стойко выдерживая косые взгляды Катерины Федосеевны:

— На собрание раньше чем к обеду люди не соберутся… Успеем с тобой и на могилку до Ганны сходить, и в сад.

Иван Остапович молча надел поданную Атамасем шинель, фуражку.

Атамась, молчаливо-сосредоточенный, свежевыбритый, подождав около хаты, тронулся следом за Иваном Остаповичем.

— Ты что? Тоже в сад? — спросил тот, обернувшись.

Заметив на шее Атамася автомат, улыбнулся: — Передовая теперь, знаешь, где?

— Где зараз передовая, не знаю, товарищ командир дивизии, а вы для меня везде есть генерал…

— Службу знает, — одобрил старик.

Иван Остапович зашагал молча, разглядывая с волнением знакомые с детства места: отлогий берег Днепра с зелеными сосенками на песчаных бурунах, дубы и ясени над водной ширью, вызолоченные осенним багрянцем…

Уже недалеко от реки, спускаясь вслед за отцом узкой тропинкой, Иван Остапович спросил:

— Ганну где похоронили?

— Тут недалечко.

— Выдал сестру кто-нибудь?

— Думка такая, что полицай. Уголовщик такой был… Пашка Сычик… Его рук дело, не иначе. Жалко, не поймали его наши хлопцы, когда старосту казнили.

— Предателей много в селе оказалось?

— Нет, почти не было… Село, правду сказать, дружно поднялось против фашистов… Конечно, в семье, как говорится, не без урода..

— Старостой кто был?

— По первому времени я…

Перехватив удивленный взгляд сына, Остап Григорьевич поспешно пояснил:

— Не по своей воле пошел на это дело… Секретарь нашего райкома, Игнат Семенович, приказал… Потом старостой Малынца Никифора поставили.

— Какого это? Не письмоносца?

— Его. Этот себя выявил.

— Помню его. Почему он врагом стал?

— Захотелось, видно, в начальниках, походить… Сказать — кулак? Нет… Чтоб политические какие грехи были, так он от политики на десять верст отшатывался… Он как тот бездомный шелудивый кутенок… Кто свистнет или кинет что-нибудь, тот ему и хозяин. Ну, а такие фашистам нужны были. Таких они подхватывали…

Остап Григорьевич пропустил сына вперед:

— На этот пригорочек… Вот, крайняя… Ганны нашей… Три земляных холмика, один подле другого, успели по краям обсыпаться, порасти травой и лесными цветами. Исполинские вековые деревья распростерли над могилками Ганны, Тягнибеды и капитана Жаворонкова широкие кроны, окропили их янтарной и багряной листвой…

Иван Остапович снял фуражку, долго стоял перед могилами в глубоком молчании.

Многих фронтовых друзей потерял он, лишился своей семьи… И вот у могилы сестры, которая живо встала в его памяти такой, какой он видел ее, уходя на службу, — тринадцатилетней шустрой школьницей Ганнусей, — он снова испытал давящую сердце горечь утраты близких и дорогих для него людей…

Поглощенный и удрученный скорбными воспоминаниями, он не слышал, как старый батько, по-детски всхлипывая, шептал:

— Доню моя… Родная моя дочушка…

Спустя некоторое время, когда они медленно удалялись от холмиков и уже стали спускаться к Днепру, Остап Григорьевич сказал тихо, как сквозь сон:

— На материных глазах она смерть приняла… Молодая же, ей только и жить… А она крикнула: «Не покоряйтесь!.. Придут наши!..»

Несколько шагов он прошел молча, потом, следуя каким-то своим мыслям, снова заговорил о предателях:

— …Никифор Малынец — это балабошка… А вот бургомистром Збандуто был… Этот сознательно людям зло делал… Из подлецов подлец… И палач… Он и приговор объявлял Ганне перед казнью. Боюсь, тоже удрал он. Того изничтожить с корнем надо бы…

…По Днепру свежий северо-западный ветер гнал мелкую рябь, невысокие волны лизали борта скрипучей лодки, потом, отпрянув, колотили ее, исступленно плескались позади… По воде плыли мокрые листья с белоснежной изнанкой; Ивану Остаповичу вспомнилось, как во время днепровской переправы вот так белела рыба, оглушенная снарядами.

В вышине, расчищаясь от рваных белых облаков, холодно синело небо. За изгибом реки медленно колебались лиловые дали, и приближающийся берег, с его деревьями и кустарниками, одетыми в полный осенний наряд, нестерпимо ярко блистал бронзой, горел всеми оттенками огненно-красного цвета.

Улицы села были оживлены и многолюдны, как в праздничный день. Бабы даже умудрились принарядиться в пуховые платки и цветные юбки, отлежавшие свое по ямам и другим потаенным местам. На проходивших посреди улицы старого Рубанюка и его старшего сына, осанистого, в ладной генеральской шинели, глядели с откровенным любопытством и доброжелательством. Некоторые, знающие Ивана, громко здоровались.

— Смотри, батько, народ как быстро оживает, — сказал отцу Иван Остапович. — Сколько высыпало…

— Дома теперь никто не усидит, — ответил тот. — Это же людям какой праздник!.. Фашиста и полицаев нет, бояться некого.

Вечером Катерина Федосеевна собрала родню, старик пригласил партизан.

— Когда теперь посчастливится повидаться, — вздыхала на кухне Катерина Федосеевна, раскладывая с помощью Пелагеи Исидоровны снедь по тарелкам и вытирая слезы…

В светлице, за столом, Алексей Костюк, сидя рядом с Оксаной, беспечно говорил ей:

— Где-нибудь на фронте обязательно встретимся… Завтра и мы с Загниткой отправляемся…

— Фронт большой, Леша. — А я искать тебя буду.

Он улыбался, настойчиво искал взгляда Оксаны и, видя, как она хмурится и как недобро темнеют ее глаза, переводил разговор на шутку.

Вокруг Ивана Остаповича тесной кучкой сидели криничане, воевавшие вместе с Остапом Григорьевичем в партизанском отряде.

Андрей Горбань, день назад вернувшийся с фронта и пришедший несколько навеселе с женой Варварой в гости к Рубанюкам, почтительно поглядывал на Ивана Остаповича, своего ровесника, рассказывал:

— Я спервоначалу попал на Юго-Западный, а потом с Воронежским наступал… Там и ногу потерял… Демобилизовали. Куда к черту! — думаю. Война же идет, а мне куда? В Богодаровском районе противник… В одном селе говорят: «Оставайся! Работу легкую, по твоему состоянию дадим». Эге! Все время на карту гляжу, скоро, мол, до Чистой Криницы очередь подойдет? Как войска Первого и Второго Украинского двинулись, снялся и я, сзади подвигался… Вторым эшелоном… Точнее — третьим…

Обычно малоразговорчивый и угрюмый, он сейчас был так словоохотлив, что Варвара, знавшая, видимо, уже фронтовые маршруты мужа, сказала: