Евгений Поповкин - Семья Рубанюк

— Стало быть, придется ставить вопрос перед парторганизацией? Так, что ли?

— Ну что ж? Ставь, пожалуйста.

Петро произнес эту фразу, прежде чем понял, что теперь им уже руководит просто-напросто упрямство.

— А не хотелось бы, — с искренним сожалением произнес Громак. — Ты же не отсталый какой-нибудь колхозник. Всыпят тебе коммунисты…

Это была первая размолвка между парторгом и председателем. Остаток дороги все трое шагали в тягостном молчании.

Возле колхозного правления Петра окликнул дед Кабанец.

— Подпишите накладную, товарищ председатель, — сказал он, вынимая из кармана дряхлой, замызганной кацавейки бумажку. — На уголь…

Петро бегло прочитал бумажку, положив на планшетку, подписал.

— Еще задержу трошки, — тронув Петра за рукав шинели, сказал дед. — Хотел спросить… Есть такие нрава у комсомола моим парубком и девкой распоряжаться?

— А что такое?

— Я своих не пущу… Груньку и Гришку. Прибежали до дому, сундучки складывают… Да за каким дидьком лысым понесет их в эти шахты? Я их от немчуков три года прятал, двух кабанов полицаям отдал, чтобы в Германию не брали, а зараз на шахты? Нет, работы им и дома хватит…

Петро растерянно и враждебно смотрел на широкое, измазанное угольной копотью лицо деда, с неопрятной бородой и хитрыми глазами. Не сам ли он пять минут назад высказывал почти такие же мысли, как этот скаредный, прижимистый дедок?

— Что бы стало со страной, если бы все так рассуждали? — заговорил Петро раздраженным тоном. — По-вашему выходит, что своя, что чужая, вражеская, страна — это все равно?

— Оно не все равно…

— Кто же будет восстанавливать го, что враг разрушил? А? Заморский дядя?

Петро, закипая все больше, отчитывал Кабанца, и тот, поняв, что допустил промашку, забормотал:

— Ага… ага… Так, так… Истинные слова… Я ж только посоветоваться хотел…

Спустя несколько минут Петро вошел в помещение и, еще сердитый, взбудораженный, спросил Волкову:

— Сколько нам предложено выделить комсомольцев?

— Пять.

— Ну, это ничего… Надо послать…

Громак обернулся, с улыбкой поглядел на него:

— Заговорила совесть? Хорошо… Сегодня сняли бы с тебя стружку.

Перед тем как открыть собрание, он мирно, словно между ними не произошло никакой перепалки, сказал Петру:

— Я и не успел тебе сообщить… Восьмого февраля прибудет выездная тройка… Бумажка есть… Сычика будут судить. Так что людей придется отпустить с работы. Пускай послушают.

— Пускай, — так же мирно ответил Петро.

На другой день, после того как с речами и песнями проводили из Чистой Криницы трех парней и двух девушек в Донбасс, с Петром произошел случай, едва не стоивший ему жизни.

На строительной площадке электростанции устанавливали щиты водосброса. Петро, помогая, оступился и упал в котлован с талой ледяной водой.

Тут же, в новом, еще не остекленном, но уже подведенном под крышу помещении машинного отделения, он кое-как обсушился.

К ночи ему стало плохо. У него поднялась температура, и пришлось вызывать Василия Ивановича Бурю.

Врач выслушал больного, проверил пульс и задумчиво помолчал. Глядя исподлобья на Катерину Федосеевну и Остапа Григорьевича, пригорюнившихся у постели, он негромко сказал:

— Воспаления бы легких избежать. А так, что же? Сейчас определить что-либо трудно.

— Долго придется валяться? — хрипло и учащенно дыша, спросил Петро.

— Не дольше, чем потребуется, — отшутился врач.

Двое суток Петро находился почти в бессознательном состоянии, бредил, звал Оксану и все время просил пить. Потом, после особенно тревожной ночи, когда Буря уже подготовил шприц и ампулы с камфорой, Петру неожиданно стало легче.

Громак, каждый день заходивший справляться о здоровье больного, в это утро посидел у его кровати, рассказал, что делается в колхозе.

— Ранняя весна намечается, — сказал он перед уходом. — Так что поправляйся быстрее. На той неделе столбы будем ставить. Яков уже начал внутреннюю проводку на фермах. В общем, весной двинем Дело крепко…

После того как парторг ушел, Петро заснул и проснулся за полдень. Он собирался позвать кого-нибудь, но в эту минуту мать тихонько приоткрыла дверь и, заглянув, стала прислушиваться.

— Заходите, мама, я не сплю, — позвал Петро. — Дайте попить.

— Добренько поспал и не стонал, не крутился, — довольно говорила мать, ставя перед ним чашку чая с молоком.

— Писем от Оксаны не было?

— Может, батько принесет. Он в сельраду пошел.

Катерина Федосеевна была одета в новую кофточку и юбку, повязана шалью, которую она обычно носила, когда ходила на собрания или в гости.

— Собрались куда-то? — спросил Петро.

— Так надо же на суд идти. За свидетеля меня выставили.

— На какой суд?

— Забыл разве? Пашку Сычика сегодня судят… Сашко́ скоро из школы прибежит, посидит с тобой.

— Идите, мама, идите!

Когда она перед уходом еще раз заглянула в комнату, Петро тихим голосом попросил:

— Если у Громака минутка свободная будет, скажите… пусть придет. Дело к нему есть.

— Господи бож-же ж ты мой! — воскликнула Катерина Федосеевна. — Какие там еще дела тебе решать? Хоть бы зараз трошки передохнул.

— Вы все же скажите ему, — мягко настаивал Петро.

— Скажу, скажу, — пообещала мать.

После того как она ушла, Петро, чтобы скоротать время, принялся мысленно подсчитывать, сколько дней осталось до выхода бригад в поле, до пуска электростанции, до закладки и набивки парников…

Но мысли путались, обрывались, почему-то вспомнился Татаринцев, умирающий на лесной опушке, полковое знамя. Память воскресила встречи с Оксаной в Москве, в Крыму. Петру живо представилось, как они сидели с женой у моря и мечтали о том, что после войны никогда уже не будут разлучаться.

С неизъяснимой силой ему захотелось, чтобы Оксана была сейчас с ним рядом. «Может, она приедет?» Отец написал ей о его болезни. Она могла бы взять отпуск.

Думая об этом, Петро уже не сомневался; что мечты сбудутся, возможно даже сегодня. Возможно, Оксана уже подъезжает к Чистой Кринице и сейчас войдет в хату, встревоженная и ласковая.

Как только снаружи доносился какой-нибудь звук, Петро приподнимал голову с подушки, нетерпеливо смотрел на дверь. И когда за окном раздались шаги, быстрые и легкие, он невольно схватился рукой за грудь, так сильно забилось сердце.

Но это был Сашко́. С шумом ворвавшись и внеся с собой поток морозного воздуха, он только в комнате вспомнил, что брат болен, и с виноватым видом остановился.

Петро взглянул на него со слабой улыбкой, вяло попросил:

— Рассказывай… что в школе…

— Две пятерки принес, — выпалил Сашко́ и метнул сумку с книгами на лежанку. — Мама наказывали, чтоб я дома с тобой сидел…