Николай Вирта - Одиночество

Лешка не нашелся, что сказать.

— Так, Леша. В каких же ты чинах у Антонова состоишь, какая у тебя бандитская должность?

— Ты потише! Насчет бандитов дело темное. В Вохре я, — облизывая ложку, заносчиво отвечал Лешка. — У нас начальство крепкое, не то что у вас. Наш командир — Сторожев, Петр Иванович. У него и служу.

— Так. У старого хозяина, стало быть? Все хозяев себе ищешь, никак не можешь без хозяина обойтись, а?

Лешка опять смолчал. Листрата разбирала злоба.

— Ты сказал: за свободу бьешься. Вы что же, и Петру Ивановичу свободу заодно завоевываете? Чтоб, значит, вместо трех работников четырех нанял, а мы к нему опять в холуи?

Мать торопливо, точно боясь, что ее не дослушают, стала жаловаться, что Петр Иванович дал ей муки пятнадцать пудов за Алешкино услужение, и мука-то затхлая, а теперь дня не пройдет, чтобы не упомянул про долг и не посрамил ее нехорошими словами.

Лешку залило пламенем, а Листрат только шевельнул бровью да посмотрел сбоку на брата.

— Ну, выпьем, что ли? — сказал он сурово. — Выпьем за свободу, брат, а? Пес с ней, как говорится, какая она на данный момент, красная или зеленая.

Лешка нацедил в мутные граненые стаканы самогона. Листрат понюхал содержимое, потом, закинув голову, выпил крепкую пахучую жидкость и положил в рот кусочек огурца.

— Здорово ты пьешь! — восхищенно сказал Лешка.

— Привычка, — подмигнул Листрат. — Недаром в Царицыне шесть лет в слесарях был. В Царицыне люди здорово пить умели. Пыль-то там в глотку пластом ложится, вот ее и отмачивают. Там, брат, и пить умеют и воевать умеют.

Братья помолчали.

— А зря ты со мной в Царицын не поехал, — продолжал Листрат. — Право слово, зря. Побывал бы ты в Царицыне года два назад осенью, увидал бы настоящих людей. Там, брат, у нас Сталин был, вот голова человек, железный человек, умница. Против Сталина ваши Антоновы — дрянь, тьфу! А теперь Ленин в Тамбов комиссара особого назначения товарища Антонова-Овсеенко послал. Этот большого ума человек! Вот погоди, возьмется он за ваших хозяев, камня на камне не оставит! Он, брат, армии громил, а ваше кулачье в три счета перетряхнет. Эх вы, тюхи да матюхи!

Лешке хотелось ответить что-нибудь обидное, такое, что бы рассердило Листрата, взорвало его. Он прищурился, скривил рот в усмешечку, но обидных слов не находилось.

— За нас народ стоит, — пробормотал он. — И мы за народ. Мы за землю воюем. Вот.

Листрат захохотал.

— Скажи, пожалуйста, — шумно сказал он. — Петру Ивановичу землю отвоевывает!

— Всем мужикам, — нахмурился Лешка. — Вы у мужиков землю взяли да совхозам отдали!

— И тебя, стало быть, землей обидели? У тебя тоже землю отняли? У тебя, конечно, большие земли были! Погляди, маманя, на борца за крестьянское дело. Родила дурака на свою шею. В других губерниях честь честью к весне готовятся, а тут вас, дураков, усмиряй. Воины!

Лешку взорвало.

— Ты нас не тронь! — закричал он, и глаза его налились яростью. — Я твоих не трогаю, ты моих не касайся. Лакай самогон да помалкивай. В других губерниях вашей власти тоже скоро конец будет. Дай срок — и тебя на веревку потянут.

— О? — Листрат засмеялся и налил в стакан самогону. — Неужто конец? Ты мне по родству осину покраше определи, Леша. И мамаша тебя просит. Кланяйся, мамаша, сынку — он брата своего вешать удумал!

Листрат рассмеялся так весело, что и Лешка повеселел. Мать сидела и ничего не понимала. Да разве поймешь? Ездят люди, злобятся друг на друга и каждый расхваливает свое дело…

Но когда Листрат насмехался над Петром Ивановичем, Аксинья и радовалась и содрогалась. Петр Иванович казался, ей вечным хозяином, и вечно должны были у него батрачить Аксиньины дети: пять лет тянул лямку Листрат, поломойкой ходила на сторожевский двор сама Аксинья, потом Лешка пошел батрачить к Петру Ивановичу.

— У него все мужики в долгу, — шептала Аксинья Листрату. — Он захочет, так все село вот так зажмет, — и Аксинья сложила свои пальцы в хрупкий кулачок.

Листрат с печалью смотрел на нее, сжавшуюся, жалкую, и вспомнил: много лет назад, утром, привела она его, мальчишкой, к Петру Ивановичу, а он стоял на крыльце избы суровый, едва слушал просьбу Аксиньи вывести в люди ее сынишку и баском выговаривал:

— Невыгодное оно дело. Одна кормежка чего стоит. Ну, пускай его, так и быть, бедны вы очень. Господь нищих велел не забывать. Да чтоб не баловаться. У меня строго — выдеру, так не сядешь.

Листрат вспомнил об этом, поморщился, скулы у него сурово дрогнули, и он сказал:

— Сжать его в кулак, потечет из него дермо, из Петра Ивановича вашего. Выдумываете себе хозяев, а они ж над вами крутят.

Охмелевший Лешка лениво пил самогон. Листрат машинально крутил цигарку.

— Много у Сторожева народа в отряде? — спросил он Лешку.

Тот вздрогнул, потом тихонько засмеялся:

— Видала, маманя, умника? В шпионы меня по пьяному делу определяет. А еще старший!

Ластрат поднял на него взгляд, полный горечи.

— Вы зачем народ бьете? — закричал Лешка.

— Не мы первыми в Драку полезли, — гневно обронил Листрат. — Не мы драку начали, а Петры Ивановичи. Они голову от злости потеряли, животами думать стали. Почуяли, собачьи дети, что власти ихней конец. Повоевать захотелось? Ну, навязали драку — не жалуйтесь. Хотели жирок с них срезать, а теперь всю кровь поганую выпустим.

Листрат стукнул по столу кулаком, больно ушибся и рассвирепел еще больше.

— Тьфу ты, черт! — засмеялся Лешка. — Тоже оратель нашелся. Поглядим, как вы разговаривать будете, когда до конца дело дойдет. Грабить да приговаривать, что вы за бедных, вы горазды.

Листрат, не поворачивая головы, спросил:

— А ты за кого? Ты сказал, что ты тоже за бедных?

— За бедных, ясно. Мы все за бедных!

— И Петр Иванович за бедных?

— Что ты одно заладил: Петр Иванович да Петр Иванович! Не Петр Иванович голова! У нас и Антонов есть! Он на каторге страдал!

— А у Антонова тоже хозяин есть, а хозяин его — Петр Иванович. — Листрат опять подмигнул Лешке. — У Петров Ивановичей ваш Антонов до поры до времени вроде собачки на цепочке сидел. А сейчас его спустили. На-де, полай, покусай советскую власть. Ан-то-нов! Много бы ваш Антонов без кулаков да без вас, дураков, сделал.

Листрат, крякнув, допил самогон, собрал в щепоть остатки огурца и сунул в рот. Потом, улыбнувшись, как бы невзначай бросил Лешке:

— А помнишь, как он тебя драл, Петр Иванович? Это когда на сливе тебя поймал, а? Да потом мать секла — не воруй. Да я добавил: когда бьют, сдачи давай. Эх ты, Сеченый, — усмехнулся Листрат. — Тебя и сейчас Сеченым-то зовут?

Лешка побагровел.

— Не тронь!

— Сеченый, ха-ха-ха! — заливался Листрат. — Ах, смех! Его Петр Иванович сек, а он ему волю воюет, а-ха-ха-ха!..