Николай Вирта - Одиночество

— Еще чего выдумал! — строго крикнул Сторожев. — Зарезаться! Словно я нехристь, чтобы собачьей смертью помирать.

Лешка расстегнул ремень, приладил его к ручке двери, быстрыми, ловкими движениями руки направил острие ножа и подал его Сторожеву.

— Зеркальце кстати возьми, — буркнул он, вынимая из бокового кармана гимнастерки наклеенный на картон кусок зеркала. — С зеркалом, поди, удобнее.

— Ишь ты, какой добрый, — улыбнулся Петр Иванович. — Не коммунист еще?

— Иди, иди, нечего мне с тобой бары растабарывать, черт бы тебя побрал! — ответил Лешка, и подбородок его затрясся. — Канителятся с вами!

Сторожев скрылся в бане, а Лешка сидел, что-то ворча под нос. Злоба против Петра Ивановича все росла, и казалось Лешке, что не сдержит он себя, прорвется ненависть, и тогда Сторожеву несдобровать. Однако, вспомнив беседы с Сергеем Ивановичем и слово, данное ему, — держать себя в руках, — скрипнул зубами.

— Эй ты, кончай там скорее! — крикнул он. — Все равно завтра еще раз обмывать будут!

Сторожев услышал эти слова, и снова резанула сердце мысль о смерти. Он сжал губы, сбил в шайке пену, намылил лицо и, поставив на окошко зеркало, стал снимать с лица длинные спутанные волосы. Нож брил легко и чисто, клочья волос падали на пол.

Потом Петр Иванович вымыл теплой водой лицо, быстро оделся и вышел. После бани снова заболела нога, он едва мог ступать на нее.

— Возьми палку, — сказал Лешка.

Петр Иванович разглядел красивый узор.

— Мастер ты, оказывается. Я и не знал.

Лешка зло оборвал его:

— Не для тебя делана! Завтра тебе не нужна будет, опять возьму. Ну, пойдем!

В глазах Петра Ивановича вспыхнули кровавые жесткие огоньки. «Стукнуть его тут — и драла», — пронеслась мысль, но Лешка взял винтовку в руки, наложил на спуск палец.

— Шевелись!

Сторожев подавил гнев и, опираясь на палку, пошел к амбару. Здесь Лешка дал ему немного хлеба, мяса, кислого молока. Сторожев жадно ел, подбирая падающие на колени крошки, грыз мясо, высасывая из костей мозг.

Через несколько минут Лешка заглянул в амбар: Сторожев храпел, положив на стол руки и уронив на них голову.

Дождь налетел мгновенно.

Тяжелые тучи собрались на горизонте, все выше и выше к солнцу поднимался их клубящийся край, тучи будто втянули его в себя, и растаяла золотая оправа дня.

Промчался, взметывая пыль и озорно играя с деревьями, предвестник грозы — буйный вихрь, вздыбив солому на ригах и хлевах. Потом, словно догоняя бурю, стегнули по крышам, по земле первые упругие струи дождя.

Люди на гумнах забегали, засуетились, спасая зерно и снопы. Старики заботливо прикрывали кучи намолоченного хлеба соломой и ряднами, молодежь забивалась в мягкие валы ометов, и вот уже несется оттуда визг и смех.

Лошади, не выпряженные из молотилок, стояли, понурив головы, и потные спины их дымились под дождем. Потом ветер сдвинул облака, солнце робко, краем, выглянуло из-за них, как бы не веря, что оно уже свободно.

Внизу лежала земля, свежая, умытая дождем, над ней поднимался тяжелый пар. Она вдыхала полной грудью свежий, искрящийся воздух.

Солнце осушило лужи, лишь в тени мерцали на лопухах капли недавнего ливня.

И снова загрохотали на гумнах барабаны молотилок.

Петра Ивановича разбудили. Перед ним стоял брат.

Стряхивая сон, Сторожев взял со стола крынку и через край глотал холодные скользкие пласты кислого молока.

— Хорошо спал?

— Хорошо.

— Вечером, после ужина, будем разговаривать, — сказал Сергей Иванович.

Сергей Иванович поглядел на брата. Тот сидел на лавке, опершись на нее обеими руками, и хмурил высокий с медным оттенком лоб. Мысли о смерти снова захлестнули сердце Петра Ивановича.

— Что ж! — Голос его словно бы перехватило. — Потолкуем, а потом и к стенке?

Сергей Иванович, не отвечая, вынул трубку, набил ее табаком.

— Вечером мы будем разговаривать. — Он поднял узкие брови над серо-стальными глазами. — А сейчас можешь сходить домой. Лешка, — крикнул он, — проводи его домой!

— Сменил бы ты меня, Сергей Иванович, — мрачно сказал тот. — Боюсь я за себя, зло у меня на твоего брата, тоска меня грызет — убью я его. Слышь, Сергей Иванович, боюсь — не совладаю с собой. Горит!

— Тебя один раз простили, в другой раз не помилуют. Понял? — Сергей Иванович бросил на Лешку строгий взгляд. — Мы не бандиты. Возьми себя в руки, ну! Завтра освободишься. — Сергей Иванович шагнул к двери. — Завтра утром будешь работать, а сейчас отведи.

Лешка козырнул, приложив ладонь к выгоревшей фуражке с облезлой малиновой звездой.

— Ах, канитель, ах, канитель, матери твоей в пятку! — злобно пробормотал он, когда председатель ревкома отошел от амбара. — Канителится, говорю, с тобой. Приказа, слышь, ждет. Я бы из тебя сейчас дух вышиб… Ну, да ладно, утром вышибут!

Стало быть, завтра!

Завтра — это горстка коротких, жестоко точных часов. Их не раздвинешь, не остановишь. Каждое биение сердца приближает то мгновение, когда оно остановится навсегда, разорванное горячей пулей…

Завтра…

Только одна ночь, последняя ночь в этом теплом, благодатном мире.

Как хорошо здесь! Вот собака остановилась перед амбаром и приветливо крутит хвостом. Завтра она обнюхает его труп…

Вот по дороге прошел отряд, и пыль сыплется с плеч бойцов. Завтра они выстрелят ему в сердце…

— Ну что ж, пойдем! — оборвал мысли Сторожева Лешка. — А то что же ночью дома делать? С бабой тебя спать не оставлю.

Петр Иванович встал и затоптался на одном месте, словно что-то потерял, не веря, что он будет дома, увидит семью, Кольку…

Собака тявкнула и хотела тяпнуть Сторожева за ногу. Лешка замахнулся на нее, собака с визгом отскочила.

Сердце бешено заколотилось, когда Петр Иванович переступил порог избы. Вокруг стола сидела семья, все были в сборе — ужинали. Дверь неслышно пропустила хозяина. В избе было сумрачно. Сторожев перекрестился.

— Хлеб да соль, — сказал он и не узнал своего голоса, дрожащего и срывающегося.

Стук ложек прекратился.

— Папаня! — закричал старший, Иван.

Все бросили есть, но никто не шевельнулся, никто не встал навстречу отцу; он стоял посреди избы, и негде ему было сесть. Наконец Андриан — в голосе его почудилось Петру Ивановичу что-то нехорошее, вроде тревоги, — спросил:

— Выпустили?

Петр Иванович ничего не ответил. Прасковья, сидевшая неподвижно, словно ничего не понимая, заплакала. Заревел и Колька.

— Но-о, заорали! — грубо крикнул Андриан. — Хороните, что ли? Садись-ка, Петр.

Сторожева резанул хозяйский тон Андриана. Он подошел к столу и хотел присесть на лавку, но она была занята сыновьями. На табуретках сидели Андриан, жена и сестра ее, плосколицая рябая Катерина. Больше в избе ни стульев, ни табуреток не было.