Сергей Воронин - Две жизни

Вениамин Александрович недоуменно глядел на него, не зная, что сказать. В другое время он, конечно, нашел бы нужные слова сочувствия и сострадания, но теперь, как бы запрограммировав себя только на восприятие положительного, даже подосадовал на старика — так не вовремя и не к месту он подвернулся.

— Чем же вам помочь? — спросил он. — Может, в дом перебраться?

— Успею, милый ты мой, успею... А ты посиди. Посиди со мной. Худо мне, худо! Никому не нужен. Забыт, позаброшен...

Вениамин Александрович глядел на него и с каждой минутой чувствовал себя все скованнее. Утешать? Но чем, как? И сидеть молча неудобно. Уйти? Тоже как-то нехорошо... И все же, еще немного посидев, извинился, сославшись на занятость, и ушел.

«Какая жестокость! — думал он, возвращаясь домой. — Конечно, для памяти этот трагический монолог стоит занести в записную книжку, но вряд ли он пригодится».

Дома Елизавета словно только и ждала, когда он вернется. Сразу же приступила к дальнейшим расспросам.

— А какая ж у тебя пенсия? — спросила она.

— Пенсия? — До пенсии Вениамину Александровичу было еще три года. Но уж коли назвался пенсионером, так покашливай. — Сто двадцать.

— Это за что ж тебе такую большую отвалили? — ахнула Елизавета.

— За работу.

— Всяк работает. Я вот тоже погнула спину, а всего двадцать шесть положили. Кем же ты был? Поди, начальником?

— Начальником.

— Оно и видно... А семья-то большая?

— Семья-то большая, да всех мужиков-то сын да вот я, — мрачно пошутил Вениамин Александрович.

— Какая ж большая? Вот нас у отца было восьмеро, да бабушка, да их двое. А тут чего... Да поди-ка и сын неплохо зарабатывает?

— Работает, — уклонился от более точного ответа Вениамин Александрович.

— А как без работы. Без работы нельзя... Слышь-ко, а може, твоя баба сюда приедет? — пытливо взглянула на постояльца Елизавета.

— Нет, не приедет.

— Тогда так, а то я не больно люблю, когда в доме чужая баба. Ну, а коли не будет, так и живи. Може, рыбу ловить станешь? На речке ельца помногу берут в эту пору. А то песюка у камней налавливают.

— Это что еще за песюка?

— А есть така рыба. По дну ходит.

— Впервые слышу. Впрочем, я предпочитаю покупать.

— Да где купить-то? Разве кто продаст! А сам-то что же, ленишься или не можешь?

— Почему же, могу. Только ведь на это время нужно.

— А куда тебе его девать? Сиди и сиди с удой. Глядишь, и пымаешь. И меня угостишь. Давно уж свеженькой не едала. А ране, когда в семье жила, отец жив был или хоть и муж, куда как ладно было. Переметы ставили, судак попадал... Порыбаль, порыбаль, а то чем же я тебя буду кормить? Молоком да картошкой. Ну, яйца. А больше ничего. Мяса не достанешь. Если уж кто резать станет, а так и думать нечего. Да кто теперь, по весне, резать будет. Правда, другой раз в лавке сыр бывает, а так чтобы мяса или колбасы — и в помине нет. Консервы рыбные есть, да я их не обожаю. А тебе, если хоцца, купи. У меня жил один командированный, так он покупал. Ничего, ел. Меня другой раз угощал, да я брезгую. В железе лежит, чего хорошего. А он ел.

— А как же ваши местные живут? Что же, и мяса не видят?

— Зачем не видят! У каждого боров, а то два. Овец держат. Да и курам замена бывает. Наши сытые. Это раньше, чтоб деньгами обзавестить на обувку или одежку, на базар возили то борова, то бычка али овцу. А теперь у каждого своего заработка хватает. Вон доярки по сто пятьдесят да по сто восемьдесят зарабатывают в месяц. Зачем они будут продавать?

— Мне мясо не обязательно. Молоко, овощи — и достаточно.

— Ну, конечно, если не работать, так хватит... А сын-то по какой части? — как бы между прочим спросила Елизавета.

— Он химик.

— По удобреньям, значит. А у меня дочка в Перми живет. Хоть бы, говорю, внука или внучку заслала мне, а то все одна да одна... Теперь, правда, уж свыклась. А ране дико было. Ну-ко смолоду без мужика. Тридцати еще не было, как овдовела. А была здоровая. Кровь во мне так и играла. Всего час посплю, и опять на весь день, как заведенная. Да я теперь еще крепкая, что руки, что ноги... А баба-то у тебя злая? — внезапно спросила Елизавета.

— Зачем же, мы живем дружно.

— А это одно другому не мешает.

С ночи подул ветер. Все сильнее, порывами, а наутро нагнал дождя с мокрым снегом. И под его шелест сиротливо закачались былки прошлогодних трав. Потом дождь перестал, зато повалил тяжелыми хлопьями снег. Он плотно и старательно, словно ватой, обкладывал сырую землю. В воздухе стало мозгло. Неприютно закружили над пустым полем вороны. И вся деревня, с ее полями, далеким лесом, показалась Вениамину Александровичу в этот час той классической русской деревней, которую он знал по школьным хрестоматиям. А тут еще этот старик, со своим: «Милый ты мой!..»

Все утро не выходил он из головы. И где-то уже задорила мысль: а что, взять да и написать об этом несчастном старике повесть. О том, как он просыпается с одной и той же скорбной мыслью, что никого нет рядом, что дети его забыли, а здоровье плохое. И еще написать о том, как женился, как родился первенец, потом другие; как ушел на войну. И после войны. И как разлетелись дети, забыли. «Волнительная может получиться повесть», — подумал Вениамин Александрович, но тут же вспомнил главного редактора издательства. Представил, как тот поморщится, узнав, что за повесть, и скажет:

«Зачем это? Мало чего не бывает в жизни».

«Да ведь это правда», — скажет ему Вениамин Александрович.

«Правда? Допустим. Но смотря как ее показать. Где та неуловимая грань между критиканством и тем, что необходимо для совершенствования нашей жизни?»

Вениамин Александрович в раздумье постучал пальцами о край стола.

«Нет-нет, не надо осложнять себе жизнь. Но... Но и так нельзя это дело оставить. Надо что-то предпринять... Напишу-ка я письмо».

И он написал письмо, в котором крепко отругал и сына, и дочь старика за то, что они забыли своего отца. И пригрозил им обратиться по месту их работы, если они не помогут больному старику.

Написав письмо, Вениамин Александрович направился к Сидельцу — так прозвали местные старика.

— Милый ты мой! — тут же вскинулся с постели Сиделец и протянул к нему руки.

В доме густо стоял тяжелый нечистоплотный дух. Вениамин Александрович стремительно прошел к окну, открыл форточку.

— Я на минуту, на одну минуту! Дайте мне адрес вашего сына или дочери. Я им написал письмо.

— Вон у «телека» конверт, там адрес сына. Там... Возьми, милый ты мой...

Вениамин Александрович взял у телевизора конверт, списал обратный адрес.

— Как зовут сына?

— Коля. Николаем... Евстигнеев он, Евстигнеев. А по отцу, значит, Иваныч.

Вениамин Александрович, не дыша, выскочил на улицу.

Там по-прежнему было неуютно. Шел дождь. И вдруг захотелось в город. В свой кабинет. К торшеру. К книгам. И с недоумением подумалось: зачем он здесь? Неужели ни о чем другом не нашлось бы написать там, в городе? Зачем было ехать сюда, в эту глушь? Глупость... Глупость. Хватило бы материала и в городе. Можно бы о бытовом обслуживании. Совершенно нетронутая тема. Или о дружинниках... И он уже досадовал, что приехал сюда. Еще больше настроение испортилось, когда побывал в библиотеке.