Ахмедхан Абу-Бакар - Исповедь на рассвете

Уже у многих из нас появились, помню, георгиевские кресты. Мы продвигались не менее успешно, чем в свое время войска Зулькарная по персидской земле…

Не буду рассказывать вам, почтенные мугринцы, о сражениях. В своей жестокости они все похожи, а вы тоже понюхали пороху и вам знакома смерть в бою. Расскажу лишь один забавный случай: всегда ведь запоминается не то, что привычно, а необыкновенное…

Вижу, Хамзату хочется закурить: уже давно он крутит в пальцах папиросу. Думаю, врач не станет возражать, если я разрешу: топится камин и весь дым вытянет в огонь. Пожалуйста, курите на здоровье… Странное дело, многие жалуются, что не могут бросить курить, а я не раз сожалел, что так курить и не научился.

Дымите, пожалуйста! Над головой мужчины должен быть дым, если не пороховой, то хотя бы табачный…

Однажды холодной и голодноватой зимой шестнадцатого года, когда шли бои за Эрзерум, ночь прекратила бой. Турки укрепились на той стороне Кара-Су, или, по-нашему, Черной речки. Ждали рассвета. Едва забрезжило за нашими спинами, как вспыхнула перестрелка: значит, ждали, стерегли, прощупывали… Мы с генералом Санжиевым стояли на заснеженном холме, озирая окрестность, приглядываясь к вспышкам вражеских выстрелов… Вот уже и развиднелось, как вдруг перестрелка словно бы подавилась и вокруг легла тишина. В чем дело?!

И видим: между нашими и турецкими линиями появился черный бык с белым пятном на лбу. То ли был он ранен, то ли просто взбесился — стремглав кидался вперед, останавливался, выставив рога и роя копытами землю. Задирал хвост и бросался обратно. Так, по рассказам бывалых людей, ведет себя бык, который в день корриды вышел на арену. Только не было матадора.

Захваченные зрелищем, высыпали из укрытий и наши и турки, позабыв о предстоящем бое.

Бык неистово кружился, метался, бесился, будто его дразнил невидимый пикадор.

Я взглянул на широкое лицо генерала Санжиева и и метил, как в узких его глазах блеснула искра. Он пробормотал:

— Эх, ваши бы годы мне!

Эти слова прозвучали для меня приказом. Мгновенно я сбежал с холма, вскочил на коня и вылетел из засады, помчался к быку. Скакал и чувствовал на себе тысячи увлеченных, азартных, внимательных взглядов, и мне так захотелось показать всем — и землякам, и русским, и туркам, — на что способен Эльдар сын князя Уцуми из Кайтага, джигит, что молод и горяч. В ту минуту я не думал, что меня может просто пристрелить какой-нибудь равнодушный к зрелищам турок.

У самой извилины реки Кара-Су я нагнал быка и прямо с коня прыгнул ему на спину, уверенный, что удержусь. Да не тут-то было: бык мгновенно сбросил меня и пробежал дальше, а я… я упал, ударился о камни и ахнул — вот, мол, и все, вот и позор вместо славы! Нет, лучше пулю в лоб…

Больной замолчал, поднял голову, прислушался.

Все услышали, как трещат и стреляют дрова в камине и будто бы где-то, негромко булькая, льется вода.

Недоумевая, оглянулся Осман, стал удивленно озираться Сурхай, насторожился Кара-Алибек. И разом поняли: это Хамзат старается подавить смех; тут Хамзата прорвало: фыркнул, затрясся, закашлялся, захохотал, чихнул и, утирая глаза, пробормотал: «Герой! С быка — оземь княжеской спиной! Об камни! Ах-ха-ха-ха!»

Успокоенно опустил больной голову на подушку.

— Ты прав, Хамзат! — сказал он. — Смешно. Ужасно смешно. Если б ты слышал, как гоготали и турки и наши. Какие оскорбительные слова кричали, улюлюкали, свистели…

Я вскочил, готовый вонзить кинжал себе в сердце, и вижу: сделав круг, бык снова бежит ко мне, — видимо, привлеченный красным башлыком, что подарила губденская красавица Амина. Вспомнил Амину и вспыхнул яростно, как сухой хворост: нет, я должен победить быка! Изловчился, увернулся от рогов, обманул и вскочил ему на спину. На этот раз я стиснул быка ногами, зажал, как в тиски, да еще схватился за рог. Признаться, не слышал криков восторга: словно бы оглох от злости. Ошеломленный бык взревел, стал подпрыгивать, метаться, но сбросить не смог. На мгновение он замер в растерянности. Я выхватил кинжал, толчком направил морду быка в сторону Каабы и, крикнув «бисмаллах», зарезал. Захрапел зарезанный таким жестоким способом бык, задрожал всем телом и повалился на бок в агонии. Кинжалом я помог ему расстаться с жизнью.

И тут почувствовал такое бессилие, такую слабость, что едва не рухнул рядом с быком наземь; к счастью, подошел мой вороной конь, я обнял его шею и перевел дух. И будто вынырнул из воды: услышал вдруг крики одобрения с обеих сторон. Турки были так восхищены моим бесстрашием, что не стали стрелять. Подобрались ко мне несколько наших пехотинцев и помогли оттащить к нашим быка, а я вскочил на коня и помчался в свой Дагестанский полк. Встретили с восторгом, даже стали качать. Только генерал Санжиев сказал: «Надо бы за такую выходку на двадцать суток под арест, да сейчас идем в бой. А вот что не растерялся, не дал врагу насмехаться, — за это спасибо. Ладно, полакомимся своей говядиной в Эрзеруме!.. А ну, орлы, по коням!..»

К вечеру мы взяли Эрзерум, но генералу Санжиеву не пришлось ужинать: был убит в сражении.

Из школы я вышел в чине подпоручика, в армии назначили командовать сотней. Теперь меня произвели в поручики… Получил право носить белую черкеску, золотые погоны, серебряные аксельбанты!

Вот этот живописный портрет поручика Дагестанского конного полка, что видите на стене, написан неким западным бродягой художником в Эрзеруме. Сходства, конечно, никакого, иначе я и не повесил бы его, но все-таки напоминает славные битвы и победы молодых лет. Как видите, у поручика было два георгиевских креста…

Так начиналась моя блестящая карьера. Откуда мне было знать, что это было и концом всех моих надежд и стремлений?

И еще одно очень меня тогда обидело: сражался отважно, рисковал жизнью, был героем, а меня никто не знал. Но стоило учинить единоборство с быком, корриду в испанском духе, и стал известным в офицерских кругах, да и вообще в армии. Бык принес мне славу!

Пока мы сражались на чужой земле, родная земля ускользала из-под наших ног. Чувствовалось, что вокруг рождалась, ширилась, росла неодолимая сила, более грозная, чем турецкая армия. Мне и самому было больно видеть страшный уклад жизни и темноту горцев, я готов был помочь им… Но горцы опережали мои намерения… Казалось, они хотели сказать: «Избавь нас от своей помощи, князь, мы сами устроим свою жизнь». Признаться, это задевало мое самолюбие.

Почему-то я был уверен, что война задержит растущую смуту. Увы, война способствовала нарастающему инкилабу, как у нас в горах называют революцию.

Должен сказать, до меня очень поздно доходил смысл событий. Возможно, в своем тщеславии я был слеп и желал видеть лишь то, что нравится. Признаться, такое свойство я обнаруживал у себя почти всю жизнь…