Георгий Шилин - Прокаженные

- Здравствуй, Макарьевна!

- Здравствуй, голубушка, здравствуй… Вишь, вынесли… Солнышко-то какое!

Вера Максимовна присела на скамейку, с любопытством и удивлением оглядывая старушку.

"Ну зачем живет такой человек? Умирают же молодые, здоровые, нужные люди, а она почему-то живет и живет. Не может быть, чтобы в ее положении человек не жаждал смерти".

И вдруг мелькнула мысль, от которой снова, как сегодня рано утром, стало под сердцем холодно и тревожно: "Может быть, и я буду такая…"

- Так, так… Чего ты смотришь на меня? — вдруг спросила Макарьевна. — Думаешь, что тяжеленько жить с мукой такой? Тяжеленько, верно. Нестерпимо бывает, что и говорить. Вот смотришь на меня, а сама, поди, думаешь: ведь огрызочек же, а вот тоже, мол, жить хочет и, должно быть, радость имеет, коли хочет жить в своем положении. Имею, имею радость, кормилица, больше радости, чем у тебя, больше, — не смейся! А какую — расскажу, только пойми.

Люди теперь все занятые, все спешат, все некогда им — не допросишься, чтобы помогли выбраться из лачуги к солнышку… А может, им не то что некогда, а просто противно возиться, браться за прокаженное тело — чего доброго, мол, и сам от этого таким же огрызком станешь, — думка-то такая есть у вас, здоровых, да и винить в том никого нельзя. И не только здоровых, у нашего брата — тоже: все боятся захватить чужую немочь. Прошлым годом зашла как-то Евгения. Посидела, поговорила о разных разностях, а я возьми, дуреха старая, и ляпни: помоги, дескать, милая, на скамеечку выбраться. "Хорошо говорит, помогу, как не помочь! Только вот на минутку отлучусь, курей покормить". До сих пор курей кормит.

Старуха вздохнула и принялась разглаживать платочек.

- Понимаю, неприятно, — продолжала она. — Ну а уж ежели нашему брату неприятно возиться со своими же, так с вас и требовать нельзя! Вот и перестала с той поры людей просить.

Низко пролетели две ласточки. Старушка, прищурившись, долго наблюдала за их полетом, и глаза ее казались такими чистыми, такими просветленными.

- Вот как вынесут, — продолжала она, — тут и радость, и не на скамеечке, а еще там, на постели, когда пойму, что выносить берутся. Опять увижу солнышко, тучки, как птички летают, как паутины вьются, как цветы цветут, травка зеленеет, — все увижу! Птичек-то слышу постоянно; у меня над окном ласточки гнезда свили, деток выводят; бывает, всю ночь напролет промеж себя разговаривают о чем-то, а окно открыто, слышно все… Один раз залетела даже какая — то, полетала под потолком и опять улетела. Так вот: слышать-то я слышу их, приятелей моих, а видеть не всегда приходится. А отсюда, со скамеечки, вижу их вдоволь. Радость моя великая и есть в том, что жду своей скамеечки, как самого светлого дня, как награды за страдания мои… Вот и сейчас отдохну, поговорю с тобой, и опять отнесут туда, опять, значит, на целый месяц положат. Макарьевна тряхнула платочком и засунула его в рукав.

- Опять лягу, опять буду лежать и буду ждать такого же денька… Ну, лежишь, думаешь: господи, какие счастливые те люди, которые на ногах, сами могут выйти, посидеть на лавочке, когда захочется. Каким богатством наделил их господь — боли нет, ноги целы… А тут даже с постели нельзя спуститься.

И горько станет… И вот зайдет кто-нибудь, да и скажет: "Ну, пойдем, Макарьевна, на скамеечку" — вот она и радость. За такую радость хочется низкий поклон до самой земли отдать всем — людям, солнышку, птичкам, за то, что и я вместе с ними вижу всех, всем поклониться хочется до самой земли — вот как!

Макарьевна умолкла и уставилась на высокого, худого человека в белом халате, пересекавшего двор. Это был председатель месткома служащих Маринов.

Кроме того, он заведовал мастерскими, в которых работали больные. Вероятно, он шел разбирать дело Каптюкова.

Маринов был коммунистом, и все привыкли, что никакой конфликт не может быть разобран без его участия. Он умел улаживать самые сложные вопросы удивительно быстро и просто и всегда к всеобщему удовлетворению. На обоих дворах его уважали и любили, считая замечательно мягким и отзывчивым человеком.

Заметив Веру Максимовну и Макарьевну, Маринов помахал им рукой.

- Ну как дела, мамаша? — весело крикнул он.

- Спасибо, милостивец, спасибо, — колыхнулась Макарьевна, — слава богу.

Кивнув Макарьевне, Маринов зашагал туда, где стояла группа людей.

- Вот так он всегда, — ласково проводила его взглядом Макарьевна. — Непременно какое-нибудь доброе словечко скажет. Как здоровье, говорит, мамаша? Как спали? А у вас, говорит, нынче очень хороший вид. Вот какой человек! А раз сам пришел в лачугу, да и говорит: "А не хотите ли, мамаша, на солнышко?" Взял и понес.

- Да, он славный, — согласилась Вера Максимовна, наблюдая, как Маринов шел, огибая лужи.

"У нее тоже началось под грудью, — думала Вера Максимовна, вспоминая историю болезни Макарьевны, — тоже с маленького пятнышка и тоже в таком же возрасте, как у меня…"

- Ну, кажется, я насиделась, — вздохнула старушка и взглянула просящими глазами на Веру Максимовну. — Да и ветерок начинается, не простудиться бы.

Вера Максимовна поняла, что старухе захотелось обратно, в помещение.

Она подняла счастливого человечка на руки, понесла в барак, удивляясь: "Какая она легкая!"

Около ворот, в холодке, лежал Султан и скучно смотрел в даль, в степь.

Солнце светило ярко, стоял зной.

Не найдя ничего интересного в степи, Султан лениво повернул морду к дороге, насторожился. Смотрел долго, с любопытством, затем поднялся, сел, не спуская глаз с дороги.

По дороге двигалась телега, на ней что-то черное, громоздкое. Рядом с телегой шагал небольшого роста человек в запыленных сапогах, в белой косоворотке, с фуражкой в руке. Время от времени он обмахивался ею.

Султан поднялся, выгнул спину, зарычал — для формы, по обязанности. Но тотчас же завилял хвостом, побежал навстречу человеку в белой косоворотке.

Человек погладил собаку по шее.

- Здравствуй, Султаша, давно, брат, не виделись… Телега остановилась у закрытых ворот. Человек деловито вошел в калитку, снял засов, раскрыл ворота.

- Давай сюда.

Возница тронул лошадей, и телега въехала во двор. Человек огляделся:

- Где же твои хозяева, Султан? Мертвый час? А, вот и директор, — обрадовался он, увидя приближающегося Туркеева.

Сергей Павлович несколько минут не мог понять, что это за груз прибыл из города. Сегодня будто не ожидалось ничего. Начал всматриваться, всплеснул руками:

- Батенька мой! Шеф! Так и есть… Какими ветрами! Ну, здравствуйте, голубчик!

Это был инструктор комсомола, Семен Андреевич Орешников.

- Не ожидали, доктор? — смеялся он. — А мы его со всякими предосторожностями перли из города. Где прикажете сгружать?