Георгий Шилин - Прокаженные

Неизвестно. Тайна. А думаешь о них радостно. Тут же приложил руку дьявол: вот тебе, на эту тайну, думай над ней всю жизнь и до самой смерти трепещи, до самого гроба не находи себе места, и там, может быть, даже не успокоишься… Вот я умру, скажем, зароют меня, сгнию, землей стану, и на этой земле посадят, скажем, огурцы, капусту. И вырастет капуста… Капуста как капуста, но кто сказать может, что она чистая, а может быть, она прокаженная? Может, я-то пропал, сгнил, в прах обернулся, а палочка Ганзена не сгнила, а живет, и ее вместе с соками капуста всосала… А потом человек удивляется, как же это, дескать? Где ж это я заразился? Кто заразил меня?

Вот что получиться может. — И он умолк, опустив голову.

- Глупости, — засмеялась Вера Максимовна.

- А вы докажите, что тут глупость, — прищурился он. — И не докажете. И ни одна наука не докажет, что это именно — не так.

- Почему же не доказать? Очень просто: разрыть самую старую могилу на нашем кладбище и посадить там капусту или огурцы, а потом их — под микроскоп. Вот и все доказательство.

- Хе-хе, — иронически засмеялся Протасов. — Это верно-с. Это верно-с.

Это очень просто и легко-с. И заранее даже сказать вам могу, что палочек вы в таком огурце не найдете. Нет-с. Огурец чист будет-с. Но тут-то и начнется самое главное-с. Именно главное, Максимовна. Палочки нет, а вместо нее там сидит, может быть, другое что-нибудь — такое, чего наука еще не видит-с, не умеет находить — какой-нибудь, скажем, микроб-с. В миллион раз поменьше палочки Ганзена, который не дается никакой окраске, для которого, может быть, и краски на земле не придумали и стекла увеличительного не нашли-с…

- Постойте, а при чем тут новый микроб? — уже серьезно спросила Вера Максимовна.

- А при том-с, дорогая Максимовна, что палочка пролежала в земле, может быть, тридцать лет, и за эти тридцать лет претерпела всякую там процессию, боролась за жизнь, приспособлялась и получила другой какой-нибудь вид, для которого на земле еще нет ни, стекла увеличительного, ни краски. А войдя в тело человеческое, вид этот «вспомнит», чем был он тридцать лет назад, и станет опять превращаться в палочку…

- Что-то уж слишком сложно, — задумалась Вера Максимовна и взялась за пальто.

- Тут-то и тайна, — тихо уронил Протасов. — Тут и вся ее механика. От дьявола эта тайна. Не иначе как прилетела к нам из самого ада.

- Зачем же вы ведете тогда наблюдения, если этот вид неуловим?

- А я не над ним хлопочу.

- Над чем же?

- Над палочкой.

- Что же вы все-таки обнаружили?

- Ничего. Именно это и подтверждает мою мысль.

- Какую?

- О мысли этой рано еще говорить, Максимовна, — ответил он, надевая пальто. — Я еще не закончил. А закончу — скажу… Непременно. Только вы не смейтесь тогда и Сергея Павловича попросите — пусть не смеется, Может, и впрямь это глупо, а отрешиться не могу…

- Ну, что ж, работайте, — Вера Максимовна открыла дверь и пропустила вперед странного искателя причин таинственного зла.

В этот день Сергей Павлович принял восемнадцать, Лещенко — четырнадцать пациентов.

Последней оказалась Клашенька Кудрявцева — одиннадцатилетняя девочка, болевшая уже шесть лет.

Ее умные, проницательные глаза радостно остановились на Вере Максимовне, которая зашла в амбулаторию на часок — помочь врачам. Девочке, очевидно, стало приятно, что пришла «докторша», которую так чтил весь больной двор, а дети — в особенности.

- Видишь, молодец какая, — похлопала Клашеньку Вера Максимовна. — Я так и знала: ты аккуратная девочка, — и погладила ее по волосам.

Клашенька покраснела, смущенно взглянула на Туркеева, прилаживавшего шприц.

- Да, она у нас терпеливее многих стариков, — похвалил Сергей Павлович, — самая приятная пациентка, — не капризничает, не плачет, даже не морщится. А за это, как только она подрастет, мы отправим ее к мамочке. Ты приедешь к маме большая, красивая — даже не узнать. Хочешь быть большой и красивой?

Девочка улыбнулась, опустила голову, наблюдая, как игла входит в кожу.

- А может быть, даже и раньше отправим — посмотрим, как ты поведешь себя, — продолжал Туркеев, работая иглой.

Клашенька проживала в лепрозории уже года полтора вместе с больным отцом и больной старшей сестрой — семнадцатилетней Дуняшей. У нее была пятнисто-анестетическая форма проказы, бросившаяся уже на лицо.

- Больно? — спросил Лещенко.

Девочка промолчала, еще ниже наклонила густоволосую черную головку.

Вера Максимовна почувствовала острую жалость к этому бедному ребенку.

Доктор Туркеев говорил про Клашеньку, что надежд на выздоровление чрезвычайно мало, почти никаких. Как правило, болезнь у детей протекает тяжело и поддается лечению значительно хуже, чем у взрослых. Задача лечения в данном случае состояла, по мнению Туркеева, в том, чтобы приостановить дальнейшее развитие болезни и, по возможности, локализовать внешние признаки. Он этого и добился: болезнь Клашеньки перестала прогрессировать, пятна, появившиеся на лице, побледнели, оставшись в виде темно-оранжевых

ореолов. "Это уже большой шаг вперед", — говорил Сергей Павлович, но продолжал сомневаться в возможности излечения. Поэтому-то он и обещал ей "отправить к мамочке" не скоро, а "как только подрастет".

Судьбу девочки хорошо знал весь лепрозорий. Началось с самого Кудрявцева — Клашенькиного отца.

Лет пять назад он прибыл в лепрозорий с пораженными кистями рук.

Положение его считалось тяжелым. О том, что у него проказа, он узнал лишь на десятом году после появления первых признаков. До постановки правильного диагноза никто не подозревал у него проказы — ни он, ни окружающие.

Это был чрезвычайно тихий, скромный человек, прибывший сюда откуда-то с побережья Каспийского моря. Болезнь угнетала его, но он крепился, молчал.

Его принялись лечить. На процедуры он смотрел как на лишнее, бесполезное дело, но принимал аккуратно, стойко, скорее-в порядке выполнения повинности, чем из понуждения вылечиться.

В первый же год болезнь пошла на убыль: язвы начали зарубцовываться, узлы рассасываться. Он повеселел и усиленно принялся за лечение. А года через три Туркеев неожиданно спросил его — не хочет ли он поехать месяца на два в отпуск?

Этот вопрос показался Кудрявцеву невероятным. Он смотрел на Сергея Павловича так, будто тот насмехался. Разве прокаженные имеют право ездить в отпуск. Разве их можно отпускать из лепрозория? Разве им дозволяется общаться со здоровыми людьми? А если можно, то, значит, он снова — человек!

Но нет! Не может быть! Ведь все-таки, все-таки он прокаженный…

- В какой отпуск, Сергей Павлович?

- Ну, скажем, домой или куда там…

- Как же домой? Непонятно, доктор, — окончательно смутился Кудрявцев, все еще опасаясь, что над ним насмехаются.