Фёдор Гладков - Вольница

— И-йох, да и-йох!..

И воздух гремел железом, грохотом тяжестей о землю, криками, колокольным звоном. Пахло нефтью, дынями, пылью и гнилой рыбой. Этот гул, грохот и крики людей, как на сходе, ошарашили меня, и я долго не мог опомниться. Всё пугало, угнетало меня и привлекало жуткой суетой.

Было жарко, воздух горел солнцем, и жёлтая пыль дымной мутью окутывала весь берег. Волга сверкала ослепительной метелью солнечных вспышек, разливаясь до горизонта. Пристани одна за другой далеко тянулись вправо и влево. В стороне, тесно прижимаясь к барже, стоял розовый двухэтажный пароход с навесом наверху, и высоко, за красивой стеклянной будочкой, дымила труба. На боках розового парохода играли волнистые зайчики.

Мы остановились неподалёку от сходней и сбросили с телег наши узлы и сундучки. Терентий и Алексей как будто обрадовались, что свалили нас со своего воза: торопливо расцеловались с отцом и матерью, вскочили на телеги и поехали обратно в гору. Миколай сразу же убежал куда-то, весело крикнув на ходу:

— Ждите меня, не шевелитесь! Я сейчас узнаю, когда пароход прибежит. А то давай деньги, Вася, билеты куплю.

Но отец отмахнулся, а Миколай засмеялся и быстро зашагал по сходням.

— Ловкий какой! Деньги ему дай… Дурака нашёл. Сейчас же побежит к своим галахам и пропьёт всё до копейки. Сразу видать, куда лыжи направил.

И в самом деле, Миколай пропадал до второго гудка.

Отец, как и всегда, форсисто и уверенно пошёл на пристань и не возвращался долго, а мы с матерью сидели на своих узлах и не скучали: она, как и я, смотрела на береговую суматоху, на реку, на толпы людей, и в глазах её светились тревожная радость и испуганное любопытство.

Подошёл к пристани белый, нарядный, с золотым блеском пароход. По сходням хлынула густая толпа народа, с узлами, с сундучками, с чемоданами… На берег съехалось много пролёток и телег. Люди суетливо бросали на них свой багаж и уезжали по дороге в гору.

И вот мы на пароходе. Поместились на полу, у стенки машинного отделения, в свалке узлов. Люди сидели здесь плечом к плечу. Было душно, пахло нефтью, маслом, грязью, потом, арбузами и махоркой. За дощатой стенкой что-то пронзительно шипело, а рядом с нами стоял медный бак, который часто завывал и со свистом выбрасывал пар. За углом машинного отделения грузчики тащили что-то очень тяжёлое и ревели: «И-йох, да и-йох!.. Да ещё-о… да раззо-ок!..» Рядом с нами сидел сухонький старичок с жиденькой, словно выщипанной бородкой. Он ел арбуз с хлебом, усмехался и невнятно бормотал. Потом протянул мне красно-искристый ломоть и приветливо закивал головой, показывая жёлтые зубы.

— На, поешь арбузика, паренёк! Сладкий арбузик, сахарный… Я их без ошибочки беру: сам на бахчах летом греюсь.

Я нелюдимо отшатнулся от него.

— Не надо… не хочу я. У нас у самих есть арбуз-то…

— Негоже от угощенья отказываться: добра гнушаться — с людями не знаться.

Отец с любопытством последил за стариком и поощрительно ткнул меня в бок.

— Возьми, коли дедушка даёт. Скажи: спаси Христос!

Я нерешительно взял ломоть из крючковатых пальцев старика и пробормотал: «Спаси Христос!» Арбуз был действительно сахарный и ароматный, и я ел его, захлёбываясь от обильного сладкого сока.

— Спаси-то спаси, да духа не гаси. А? — Старичок подмигнул и отрезал себе ещё ломоть. — Вот то-то, паренёк. Это запомни. Это — одна заповедь. И другую держи в памяти: есть один закон совершенный — закон свободы. Это апостол Яков сказал. Храни эти слова на многие дни. Потом взвесим, сказал дедушка Онисим. Это меня зовут Онисимом-то.

Он поглядел на отца зоркими, обличающими глазами.

Отец подозрительно покосился на него, надвинул картуз на брови и стал ощупывать вещи.

Старик вдруг легко вскочил на ноги и засеменил по узкому проходу. Отец проводил его глазами и встревоженно проговорил:

— С вещичек-то глаз не сводите. Спать будем по череду. Старичишка невнятный. Бродяжка. Ишь, какой словоохотливый! Может, шайка у него… Не успеешь оглянуться — догола разденут.

С другой стороны от нас сидел лохматый и бородатый мужик с выпученными глазами, а рядом с ним — баба с грудным ребёнком — болезненная, морщинистая, с покорным лицом. Мужик резал на ломти красный арбуз и жадно поедал его, заливая соком бороду. Он отрезал большой ломоть и подал бабе, но она, с тупой болью в глазах, огрызнулась:

— Отстань ты от меня, Маркел, ради Христа! Сердце у меня почернело… с ума схожу… Сорвались сослепу. Не знай куда… на чужу сторону. Ведь и галка знает, куда летит и где сядет.

— А ты будя, Ульяна! — низким басом прогудел мужик. — Не пропадём! Везде люди, везде народ. Это трава по ветру летит и в буерак падает, а человек своё место ищет. — И он общительно обратился к отцу: — А ты, земляк, тоже с семейством-то за счастьем едешь?

Отец умственно закатил глаза под лоб, подумал, усмехнулся, самолюбиво подобрался и загадочно ответил:

— Счастье — не за горами, не за плечами, а там, где воля человеку. Ищите и обрящете, толцыте и отверзится.

Мужик поднял густые брови и вытаращил глаза.

— Вот это по мне. А бабы этого не чуют. Бабы, что куры: ничего им не надо, окромя двора да нашести.

Опрятная старообразная женщина с седыми, гладко причёсанными волосами, со строгим недеревенским лицом, худым и бледным, сидела на чемодане за мужиком и читала какую-то толстую книгу. Она исподлобья поглядывала и на мужика, и на отца и прислушивалась к ним. Один раз она встретилась со мной глазами и улыбнулась. И от этой её улыбки мне стало почему-то очень приятно. После этого я долго не отрывал от неё глаз и ждал, когда она мне улыбнётся ещё раз. И она действительно ещё раз улыбнулась мне и поманила к себе тонким пальчиком.

— Ну-ка, мальчуган, иди сюда: я тебе покажу что-то интересное.

Но я застеснялся и стыдливо потупился.

— Ну, чего ты дичишься? Надо быть смелым и любопытным.

Мать засмеялась и виновато пояснила:

— Ещё не опомнился… ничего не видал… Всё ему ещё диво. А хороших людей и сроду не встречал.

Женщина с ласковой суровостью упрекнула её:

— Как это не встречал? Хороших людей везде много. Я слушаю вас и вижу: ведь вы тоже хорошие люди. Мечтаете о лучшей жизни. Народ наш — чудесный народ. Я с ним всю жизнь прожила, знаю его. Ну-ка, иди, иди сюда, молодой человек! Стесняться не надо: кто робеет, того бьют.

Отец, польщённый словами женщины, толкнул меня под бок.

— Ну иди! Съедят тебя, что ли?

И самодовольно, щёгольским тоном, похвалился:

— Он у нас грамотный. Гражданскую печать читает бойко.

Я неловко встал и почувствовал, что руки у меня лишние, а голова болтается беспомощно.

Женщина усадила меня рядом с собою и взъерошила мои волосы.

— Ишь, кудрявый какой! Весь в золотых колечках.