Фёдор Гладков - Вольница

Гриша говорил посмеиваясь:

— Толстосум-воротило хотел, должно, капитана обратать. А капитан-то, видно, морячок бывалый: знает, чем море дышит.

Карп Ильич с довольной усмешкой подтвердил, не отрывая глаз от шкуны:

— Наш капитан вырос на море. У него и команда отборная. Он и разговаривать не будет со всякими бродягами и гуляками.

Шкуна опять заскользила вдоль борта баржи впритирку, и Бляхин надсадно заорал:

— Кто тут лоцман? Выдавай беглянку!

Карп Ильич скомандовал:

— Багры! Дружно!

В шкуну воткнулось несколько багров, и она опять стала отходить от баржи.

— Лей бензин на их колымагу! Зажигай паклю и бросай туда же! — Бляхин кричал уже сорванным голосом и метался вдоль борта: — Анфиса, беги сюда… Беги, а то сгоришь на этом гнилом корыте!..

Неподалёку от нас шлёпнулись о палубу, разбрасывая брызги, два выплеска, и нас обдало удушливой бензинной пылью. Но клочья горящей пакли рвануло ветром в сторону. Один из них упал в море, а другой отшвырнуло обратно под полотняный навес шкуны. Там поднялась суматоха. Толпа мужиков заметалась по палубе баржи, завизжали бабы. Но наши рыбаки стояли твёрдо на своих местах и молчали. Длинные багры угрожающе направились против шкуны, которая старалась приблизиться к нам, но бултыхалась на волнах и отходила всё дальше и дальше. Бляхин, как безумный, орал:

— Капитан! Тарань их, прохвостов! Ломай обшивку!.. Не сожжём, так потопим их, как тараканов…

Карп Ильич властно пробасил:

— Не буянь, купец! Нас угрозами не возьмёшь. Ты в чужой дом ворваться хочешь, а хозяева не из робких: ничего не выйдет, купец. На море мы сильней тебя. Честью говорю: уплывай-ка домой на своей шкуне, а то расславим по всем ватагам, и на смех тебя поднимут по всей Волге.

Но в это время на баржу опять полетели клочья горящей пакли. Ветер швырял их за борт, и они, вспыхивая, гасли в воде. Один клочок всё-таки попал на палубу, и его понесло вдоль борта. Но Балберка быстро настиг огонь и стал топтать пылающие обрывки пакли.

Толпа мужиков и баб бросилась к борту, озлобленно закричала и угрожающе замахала кулаками:

— Башку сорвать надо душегубу!.. Пускай подплывёт, мы ему все кости переломаем. Ишь, боров пьяный! Он и вправду поджигать норовит… Робяты! Айда за поленьями! Круши их, арбешников!

И как будто в ответ на этот истошный крик мимо нас пролетело полено и брякнулось в овальное окно неподалёку от Бляхина. Зазвенели разбитые стёкла.

— Бей, ребята, не жалей! Открываем сраженье! Круши супостатов! Они нас огнём, а мы их дубьём…

Поленья полетели одно за другим под весёлые крики мужиков. Бляхин и его дружки, нагнувшись, побежали под парусный навес и скрылись за углом каюты. Поленья летели, кувыркаясь в воздухе, и бухали по стенкам и окнам каюты. Шкуна отплывала всё дальше и дальше, а вслед ей летели поленья под хохот толпы.

Карп Ильич и Корней сердито закричали:

— Не бросать поленья! Марш на свои места! Довольно баловаться!

Неожиданно подбежала к борту Анфиса, растрёпанная, с искажённым лицом. За ней прибежала мать. Харитон тоже подошёл к борту. Голос Анфисы зазвенел твёрдо и гневно:

— Кузьма Назарыч, силой меня не возьмёшь. Я вам не жена и не была женой. Я не продажная, Кузьма Назарыч. И не взять вам меня.

Бляхин выскочил из-под навеса и протянул к ней руки:

— Анфисушка! Всё твоё… всё моё богатство… Топчи меня, как собаку, только не уходи… только пожалей… — И вдруг заревел исступлённо: — С кем убежала? На кого променяла меня? На бродягу… Вернись! Всё забуду… Озолочу тебя, осыплю драгоценностями… Вся Астрахань будет перед тобой ползать и лизать твои ноги…

— Для вас мой Харитон — бродяга, Кузьма Назарыч, а для меня — краса, месяц ясный. Вашего богатства мне не надо: оно проклято, слезами, кровью полито. А я как работала, так и буду работать. Свобода дороже всего на свете. Уезжайте сейчас же, Кузьма Назарыч, не позорьте себя!..

Она круто повернулась и пошла обратно.

Бляхин будто омертвел, когда услышал выкрики Анфисы. Он смотрел на неё как оглушённый. Но когда она скрылась за углом нашей избушки, он осатанело захрипел сорванным голосом:

— Ах, так? Ну, так я тебя из-под земли достану. С полицией по этапу приволоку. Закон — на моей стороне.

Харитон смеялся и выкрикивал:

— Толстосум, светило волжское… а дурак. Разве умный человек в море скандалить поедет? Удирай скорее, а то твой пароходишко утонет от стыда. Над тобой смеются даже твои холуи.

И он захохотал во всё горло.

Бляхин, словно пьяный, зашатался, завыл, и его подхватили под руки люди в кожаных куртках.

Шкуна задымила, зашуровила водой, широко обогнула баржу и быстро скрылась во тьме.

Наша казарма — длинный сарай, построенный из камыша, обмазанного глиной. Этот сарай тянется вдоль улицы, дальше идут такие же сараи. Окна только с одной стороны — на улицу, маленькие и пыльные. Внутри казармы к стенам примыкают нары в два яруса. Верхние и нижние нары густо забиты постельками и всякими пожитками. В этой казарме помещаются семейные и холостые женщины — девчата и одинокие молодухи. Направо от входа — дверь в комнату подрядчицы. Эта комната чистая, светлая, просторная, с кисейными занавесками на окнах, с «астраханской» мебелью. Подрядчица — толстая баба с красным лицом, с маленькими бесстыдными глазками и крошечным носиком, который прячется в разбухших щеках. Мне было смешно, когда эта толстуха с широчайшим трясущимся задом, с разбухшей грудью и маленькой головой, с пучком волос на затылке бегала очень проворно, беспокойно и задиристо орала, как торговка на базаре. Все звали её в лицо Василисой, а заглаза «бочарой» и «бандурой».

К передней стене примыкала огромная печь с широкой плитой сбоку, с котлом, вмазанным в боров, и с лежанкой позади. Около печи возилась с утра до ночи кашеварка Матрёна Даниловна — тётя Мотя — с заплаканным от дыма лицом. У неё болели ноги, и она отдирала их от пола с большим трудом, тяжело переваливаясь с боку на бок.

Ночью, когда люди приходили с работы, в казарме была бестолковая толчея. За длинным столом мест не хватало, и люди ужинали на нарах, а когда ложились спать, нары сплошь покрывались одеялами и шубами. Была смрадная духота: пахло рыбьими внутренностями, гнильём и дымом.

Нас с матерью тётя Мотя поместила над печью, на верхних нарах, в углу. Забраться туда было не легко: сначала нужно было с края нижних нар впрыгнуть наборов, с борова на лежанку, а с лежанки — в своё гнездо. С плиты несло жаром, ржавой воблой, казанским мылом: на плите всегда стояли огромные бадьи, в которых кипятилась грязная одежда резалок и плотовых рабочих. Приварок (вобла, постное масло и пшено), который получали рабочие и работницы из хозяйской лавочки, сдавался тёте Моте, и она стряпала общий «обжорный» обед для всей казармы. На плите в другом котле всегда кипел «калмыцкий» чай. Хлеб выдавался из хозяйской пекарни — чёрный, кисло-горький, тяжёлый и противно липкий. Каждый день я слышал, как работницы на плоту и на дворе пели рыдающими голосами: