Юрий Нагибин - Время жить

— Детство, действительно, сложное время. Ребенок начинает совершать поступки: это может быть и первый благородный шаг, и первая «маленькая низость». В вашей повести «В те юные годы» есть мальчик, стирающий ногой из зависти рисунок другого ребенка на асфальте… Вряд ли найдется взрослый человек, который не хранит в памяти подобную «маленькую низость» из дней детства. Какова цена такого поступка, каков извлеченный из него урок? Когда необходима помощь, чтобы ребенок верно оценил свой поступок?

Юрий Нагибин. Когда человек растет, формируется, проходит все стадии детства, он совершает порой дурные, неверные поступки и по отношению к родителям, и к друзьям, и к самому себе, и к окружающему миру. Даже в самом хорошем, добром ребенке может иной раз проявиться зависть, злоба, мстительность, тщеславие, ложное самолюбие. Не надо сразу хвататься за скальпель. Хороший хирург знает, что всякое вмешательство в жизнь плоти человеческой — крайняя мера. Куда опаснее вторжение в столь тонкую материю, как жизнь человеческого духа. Тем более что зачастую проступок несет кару в самом себе. Наказание или просто быстрое реагирование вовсе не обязательно. Надо усилить сердечное внимание к движению характера ребенка. Если недоброхотство, злость, мстительность, самолюбивые вскиды становятся хроническими, тогда будь на страже и начинай борьбу.

Вообще же здесь не может быть никаких рецептов. Если мать и отец близко, хорошо чувствуют своего ребенка, они могут понять, какова степень «заболевания», нужно или нет их вмешательство. Решение зависит от конкретной ситуации. «Истина конкретна» — это высказывание вдвойне справедливо в тонком деле воспитания. Но чтобы принять правильное решение, мало точной оценки ситуации, нужны ум, такт, душевная свобода, позволяющая пристально вглядеться в маленькое существо, за которое ты в ответе. К сожалению, замороченность бытом и служебными обязанностями очень часто не оставляет родителям такого вот «душевного времени».

Герой повести «В те юные годы», которую вы упомянули, во многом совпадает со мной. И я, действительно, стер рисунок мальчика, который потом стал моим другом. Его семье — талантливой семье Роскиных — я и посвятил эту повесть. «В те юные годы». Мною двигала самая черная зависть. Мать ничего не знала о моем поступке. Но если бы и узнала, то, скорее всего, промолчала бы. Вот случай, когда дурное деяние несет кару в самом себе. Я сразу стал мучиться совершенным. Но если б принялись читать мораль, это вызвало бы негативную реакцию. Большинство моих ошибок, душевных срывов были матери известны, но, довольно рано ощутив мою ранимость, она не спешила «лечить» меня, уступая место лучшему целителю — времени.

Я до сих пор помню каждый свой дурной поступок, особенно те, которые вызывали резкую реакцию. Мать легко вспыхивала, но со мною придерживала свой нрав, она верила в серьезный, взрослый разговор, без выводов и морализирования. Она говорила жестко, сурово, но на равных, без всяких «слюней». В тех случаях, когда вмешательство требовалось, она старалась исподволь подвести меня к осознанию вины. Мать не воспитывала меня в примитивном смысле слова, не наставляла правилам поведения, не вразумляла по каждому поводу, не навязывала обязательных норм, Но я по лицу ее, по туману в зеленых глазах догадывался, что делаю что-то не так: или не в меру развязен, или глуп, или просто надоел.

Сейчас нередко считается естественным, если ребенок участвует во всех взрослых делах, вмешивается в разговор, привлекает к себе внимание. Последним принято умильно восхищаться. В нашей семье все это было недопустимо, и я обычно сам чувствовал, что мое присутствие обременительно. У взрослых были свои интересы, свои разговоры, споры, и я их сковывал. Если же я не хотел это понимать, мать говорила: «Знаешь, у меня есть знакомый, который очень любит, когда дети плачут». И всякий раз, хотя ответ был мне известен, я спрашивал: «Почему?» — «Потому что тогда их выводят из комнаты». Гости смеялись. Пристыженный, я уходил в свою большую комнату, где находился мир моих игрушек, рисунков, всевозможных поделок, где висели трапеции, а под батареей валялись гантели — то заслуга дедушки, очень заботившегося о моем физическом развитии. А мама и гости без помех вели свой взрослый разговор в маленькой, темной, без окна, комнатке, похожей на чулан.

Может быть, создалось впечатление, будто я был необыкновенный, чуткий, легкоуправляемый мальчик? Увы, нет… И на буферах трамвайных я катался, и на деньги в «расшибалочку» и «пристеночек» играл, и бутылки пустые с винного склада воровал, и отчаянно дрался. Последнее мне не запрещали, но с остальным велась жестокая война, ибо мать понимала, что сам я не отлипну от детской удали дворового «романтизма». Тут она не жалела слов, порой весьма обидных. Ей удалось переключить мое внимание с корыстной «расшибалки» на безвредные и красивые фантики.

Не так просто оказалось отвадить меня от трамвайной акробатики. Это было соревнование в смелости. Мы ездили на буферах и подножках, вскакивали и соскакивали на всем ходу. Зимой скользили по рельсе, ухватившись за резиновую кишку. Веньке, по прозвищу Американец, из соседнего двора отрезало ноги, и он умер на операционном столе. Его смерть нас потрясла, но не остановила.

Однажды я лихо соскочил с буфера у Армянского переулка и… оказался прямо в маминых объятьях. И мама перешла от слов к делу. Такого со мной еще не бывало. Впервые я видел мою мать в ярости, она била меня и плакала. И я покончил с трамвайными подвигами. Не потому, что испугался, но мне стало смертельно жаль маму, которую я прежде не видел плачущей. Казалось, что-то надломилось в ней. И виноват в этом был я. Знаю, битье решительно отвергается в качестве педагогической меры, но тут дело не в тумаках, а в том, что мне открылось, до какого отчаяния довел я свою мать.

О воровстве бутылок стоит рассказать особо. Преступление, может, покажется не столь ужасным, если принять во внимание мотивы, но мама отнеслась к нему очень серьезно. В нашем пионеротряде объявили соревнование на лучшее оформление красного уголка. Естественно, что каждому звену хотелось победить. Вскоре меня осенило: надо «натырить» пустых бутылок (в нашем дворе находились винные склады), сдать их, а на вырученные деньги купить плакаты, портреты, эмблемы. Словом, все, что требуется.

Сказано — сделано. Но аппетит приходит во время еды. При повторном налете меня поймали и буквально оборвали уши (мне их потом зашивали). В слезах и крови притащился я домой, ожидая жестокого разноса. Я ведь знал, что воровать нельзя, но не очень понимал, почему нельзя украсть ради общей и благородной цели. Другое дело, если б мы на вырученные деньги накупили ирисок или любимых конфет «барбарис» или лишний раз смотались в киношку «Маяк». Готовясь к разносу, с оборванными ушами, я чувствовал себя героем и жертвой.