Юрий Нагибин - Время жить

Довольно долго никто меня не тревожил. Кэннингхэм смешал нам что-то выпить, и мы выпили; пришла сладко позевывающая миссис Кэннингхэм в чем-то розовом, воздушном, и мы опять покричали, но сдержанно. Потом юный Эдди спросил, появились ли в Советском Союзе хиппи.

— Нет! — сказал я сожалеюще. — В этом плане никакого прогресса… О чем вы пишете?

— Ему еще не о чем писать, — сказала сестра, и все засмеялись.

— А как поживают… э…э… — любезно начала миссис Кэннингхэм, но зевота так выслезила ей глаза, что она вынуждена была закрыть лицо руками.

— Все — о'кэй! — заверил я, уместив в этой краткой формуле трудную и сложную жизнь последних лет.

— Нравится наш дом? — спросила миссис Кэннингхэм. Экономя силы, я закатил глаза и развел руками: мол, нет слов!

— Но у вас тоже… — и опять посланница морфея — зевота — помешала ей закончить фразу.

— У меня тоже о'кэй! — пришел я ей на помощь.

— Вы не были под Корсунь-Шевченковским в пору войны? — спросил Кэннингхэм.

— Нет.

— А вы не знаете, кто из литераторов был?

— Нет.

— Симонов тоже не был?

— Понятия не имею.

— Ему это нужно для второй части книги, — пояснил Уилкинс.

Кэннингхэм вышел в кабинет и вернулся с громадным томом в красивой суперобложке. Достал шеферовское перо и что-то размашисто написал на титульном листе. Я с благодарностью принял книгу, поникнув под блаженной тяжестью, и понял, что придется оставить ее в Америке, ибо в самолет не пускают с лишним весом, а у меня нет багажных денег.

— Бестселлер, — заметил Уилкинс.

— Седьмое место в списке, — уточнил Кэннингхэм.

— Вы, конечно, видели… — начала миссис Кэннингхэм, но зевота буквально задушила ее; с извиняющейся улыбкой она встала и, пошатываясь, направилась к лестнице.

— Жена хотела сказать, что в воскресных номерах «Нью-Йорк тайме» публикуются списки бестселлеров, — пояснил Кэннингхэм.

Молодые люди задвигали стульями и стали прощаться.

— Если нам удастся приехать на будущий год в Москву, — сказала прелестная мисс Кэннингхэм, — можно позвонить вам?

— Конечно! Буду очень рад!

— Телефон прежний?

— Да, только вначале надо набрать двойку.

Юные Кэннингхэмы рассмеялись и убежали к себе наверх.

— Вы не знаете, где сейчас профессор Пушкарев? — с ударением на первом слоге спросил Кэннингхэм.

— Пушкарев, — поправил я.

Кэннингхэм внимательно поглядел на меня поверх очков, словно прикидывая, нет ли тут дезинформации, и что-то отметил в крошечной записной книжке.

— А кто это? — спросил я.

— Историк.

— В первый раз слышу.

Кэннингхэм вздохнул.

— Вы знали Гиппиуса?

— Никодима Васильевича, сценариста?

— Нет, видимо, его отца — Василия Гиппиуса, профессора литературы.

— Я учился по его книгам, но лично не знал. Он ленинградец, умер в блокаду.

— Да, да! — кивнул Кэннингхэм. — Меня интересует, был ли он другом Блока?

— По-моему, его брат Владимир дружил с Блоком. Но и он, конечно, хорошо знал Блока. Может, и дружил.

— О'кэй! — сказал Кэннингхэм и широким жестом протянул мне руку. — Развлекайтесь, виски хватит.

— А вы?

— Мне рано вставать.

— Фу, какая досада! Столько не виделись!

— У него завтра лекция в Балтиморе, — вмешался Уилкинс. — Джек — фанатик труда!

Мы остались одни. Уилкинс наполнил стаканы.

— Хорошая семья, — сказал он.

— Замечательная!

— А девчонка как похорошела!

— Будь здоров!

— А Эдди — заправский поэт!

— Конец света! — сказал я. — Ты небось тоже хочешь спать?

— По правде говоря, да, — засмеялся Уилкинс. — Завтра у нас обширнейшая программа!

— Как нам добраться до гостиницы?

— Ты с ума сошел!.. Я отвезу вас.

И мы поехали к нашему отелю напротив знаменитого Мэдисон-гарден, по ночному Нью-Йорку, по странному Нью-Йорку, какого не помнят старожилы: в грязном снеге, в черных сугробах, и самые рослые сугробы были занесенными машинами — их и не пробовали откапывать; по Нью-Йорку, заваленному картонками, ящиками и жестяными урнами, через край набитыми всякой дрянью — мусоровозы не справлялись из-за снежных заносов; по ущельям улиц, в полыханье огней центра, как в лесной пожар, к золотому котлу Мэдисон-гарден…

Утром нас разбудил звонок, мой напарник снял трубку.

— Алло!.. Нет, это его сосед. А-а!.. С добрым утром. Гуд морнинг! Отлично выспались. А вы?.. Какой молодец! Нет, мы только-только проснулись. Даю, даю!..

— Это Уилкинс, — сказал он, прикрывая рукой трубку. — Мировой парень!

— Номер один! — горячо поддержал я.

— А какая точность — сказал в десять и — ровно в десять, ноль-ноль!

— Дивный парень!

— Таких поискать! — в голосе его прозвучала смутная укоризна.

Может, никакой укоризны и не было, но мне чего-то почудилось, и я запротестовал: подумаешь, подвиг! За язык его никто не тянул, а раз обещал, так выполняй, если ты мужчина. Когда Уилкинс гостил в Москве…

— Не лезьте в бутылку, — прервал мой напарник. — Уточните лучше сегодняшнюю программу.

Я взял трубку, голос Уилкинса звучал из такой дали, что поначалу я не мог разобрать ни слова.

— Откуда ты? — кричу. — Почему так далеко?

— А я — из дома!

— Как, разве ты не остался у Кэннингхэмов?

— Да нет, из дома!

— Ничего не понимаю!.. Когда приедешь?

— Жена заболела.

— Что с ней?

— Простудилась. Ничего страшного. У нас тут снежные заносы и гололедица.

— Ну?! А у нас не было снега.

— А у нас завалы.

— Когда же тебя ждать?

— У жены день рождения! — закричал он восторженно.

Неужели, думаю, к нему придется ехать? А как же ночной Нью-Йорк?..

— Поздравь жену! — кричу. — От нас обоих!

— Спасибо! — кричит. — Мы бы вас пригласили, да не на чем добраться!

— Да и больную зачем тревожить? А тут еще завалы!..

— И гололедица! — подхватил он. — Знаешь что, мы увидимся в Москве!

И хотя это прозвучало прямо-таки самозабвенным дружелюбием, я не нашел в себе ответного чувства.

— Сомневаюсь, — сказал я и бросил трубку…

И все же был у нас и музей Гугенгейма, верх архитектурного изящества и осмысленности, с великолепной экспозицией Кандинского, которую осматриваешь, спускаясь по спирали широченной, пологой лестницы, и только что осмотренные картины вновь возникают у тебя за спиной, когда ты переходишь в следующий виток лестницы; и был настоящий домашний обед с традиционными американскими блюдами, и театрик на Бродвее с вакхическим представлением, и квартал хиппи, и непременный сэндвич с горячей сосиской, густо смазанной сладковатой горчицей, с жареным картофелем и маринованными овощами, вкуснейший сэндвич в окружении волосатых и бородатых, грязных и веселых, подлинных, а не плюшевых хиппи, бледных цветов эпохи, и знаменитое кафе, где в уголку сиживали Жаклин и Роберт Кеннеди, — Онасис недавно хотел купить это кафе за миллион долларов, но владелец отказался продать, мотивируя тем, что ему будет скучно по вечерам, — словом, было все, что душе угодно, и всем этим мы обязаны временному нью-йоркскому жителю Герману Лисичкину, спецкору одной из наших газет.