Анатолий Тоболяк - История одной любви

Во втором часу ночи стол отодвинули в сторону, гремела музыка, и танцы были в самом разгаре. Вернулась из своей компании моя дочь, веселая и оживленная, словно синичка на свежем снегу. Я усадил ее рядом с собой и стал внушать, что каждый потерянный миг жизни невосполним, цель должна быть ясна, прозябание смерти подобно, сегодня мы с ней ровесники. Она хлопала глазами, ничего не понимая. Тогда я спросил ее, с кем она сегодня целовалась, и дочь закричала: «Папка, как не стыдно!» — а я сообщил ей, что в молодые годы умел великолепно обольщать таких девчонок, как она, и нет ничего проще, чем закрутить девчонке голову, а любовь, сказал я, — это нечто другое, любовь неповторима. А всему прочему нет моего родительского благословения!

Она засмеялась и ускользнула в свою комнату, а я схватил за рукав разгоряченного после танца Кротова, притянул на диван и спросил:

— Ты мне скажи, чего ты такой веселый? Я тебя знаю. Это неспроста.

Он раздувал тонкие ноздри, в голубых глазах прыгали чертики…

— Премию получил! За образцовый обогрев!

Я покачал пальцем перед его носом.

— Меня не проведе-ешь… я все вижу… Сережа! — приник я к нему плечом. — Дружище! Передо мной стоит альтернатива: прозябать до конца своих дней или воспарить. Соображаешь?

— Смутно. У вас что-нибудь случилось?

— Чудило! Конечно, нет. Просто я никогда не мог сесть в поезд, не зная, на какой станции сойду. Теперь кумекаешь?

— Слегка.

— Я благополучнейшая личность, Леонидыч. Я чиновничья промокашка и домашний халат.

Мгновенье он раздумывал, потом безжалостно сразил:

— Ерунда! Завтра проснетесь — и все пройдет.

— Ты так думаешь? — огорчился я. — Не знаю… Может, и пройдет. Не исключено… Но с некоторых пор я неспокоен. Могу тебе даже точно сказать, с какого времени. С августа!

— Слушайте, Борис Антонович, — перебил он меня с жестоким невниманием юности к излияниям старости, — помните, я в стадо ездил?

— Ну?

— Я ошалел тогда. Чапогира знаете, Тимофея Егоровича?

— Конечно, знаю.

— Ну вот. Настоящим делом занимается. Согласны?

— А тебе-то что? Еще один очерк хочешь о нем написать? Еще одну премию отхватить?

— Теперь Катя выздоровела… — думая о другом, ответил он.

Меня охватило недоброе предчувствие.

— Постой-ка… постой! Ты что этим хочешь сказать?

— Короче, Борис Антонович, мы уезжаем!

— Как! Куда?

Но Кротов уже метнулся от меня, подлетел к моей жене, которая отдыхала в кресле, подхватил ее и увлек на середину комнаты танцевать.

Около елки Морозов с невероятной осторожностью и сосредоточенностью кружил Катю. Я подошел к ним и заворчал:

— Хватит, хватит… Дай девочке отдохнуть… нечего! — сам взял Катю под локоть. — Ты не устала?

— Что вы! Так хорошо.

— У меня есть идея, — зашептал я ей на ухо. — Давай сбежим из этого вертепа, прогуляемся на воздухе… а?

— С удовольствием.

— Тсс! Никому ни слова.

Незаметно для остальных мы выскользнули в прихожую, разыскали свою одежду и бесшумно выбрались из квартиры. Около подъезда дома, в обычном своем месте в ямке, спал и видел снежные сны Кучум. Я свистнул; он одним прыжком встал на лапы и приветственно гавкнул.

Я взял Катю под руку, и некоторое время мы шагали молча.

— Послушай-ка, девочка, — осторожно приступил я к допросу, — что это такое вы надумали? Куда это вы уезжать собрались?

— Эх, болтунишка Сережка! Не выдержал! — живо откликнулась она. — Мы хотели вам сказать после праздника.

— Нет уж, сейчас говори, а то я спать не буду. При чем тут Чапогир, а?

Я остановился, и Катя остановилась, и Кучум, бежавший рядом, замер на месте и, подняв морду, посмотрел на нас неунывающим взглядом.

— Помните, Сережа был в тайге? (Я кивнул; горло что-то перехватило.) Ну вот. Он вернулся оттуда ну совершенно сам не свои. Еще тогда сказал: вот бы где работать! Его Чапогир, Тимофей Егорович, в помощники приглашал. Ты, говорит, длинноногий парень, можешь по любому снегу бегать. — Катя улыбнулась и ладошкой потерла себе щеку. — А я ничего не поняла. Думала, он просто так, мечтает. У него же много планов всяких… Ну, вот. А когда его выгнали… то есть когда он ушел из редакции, он сразу в Улэкит написал Чапогиру. И ответ пришел, хороший такой. Сам председатель пишет. Чапогир ведь неграмотный старик… А я, как назло, в больнице. Сережа мне ничего не сказал, спрятал письмо и пошел в котельную. А тут еще этот рецензент… Он совсем растерялся. Знаете, что сказал? Поехали в Москву, хватит! Я его даже возненавидела… на минуту какую-то, не больше, но страшно так стало… люблю и вдруг ненавижу. — Катя рассеянно погладила морду Кучума. — Ночью не сплю, думаю: что-то я не понимаю, что-то он скрывает. И вдруг нашла случайно это письмо из Улэкита. Сережа, что это? А, порви! Несбывшиеся мечты! А я прочла и как будто прозрела. Господи, какая дура! Ведь он об этом письме только и думает все время. Оно чуть не до дыр зачитано, а он прячет, не говорит, меня жалеет, потому что я больна и вообще… Вот он какой, Сережа! — воскликнула Катя и стиснула руки на груди. Глаза у меня нежданно защипало. — Тогда я говорю: садись, пиши ответ, мы едем. Ты с ума сошла, кричит. Куда тебе на факторию! Ты же толстеешь не по дням, а по часам. Нет, нет и нет! А я говорю: пиши, а не то я сама напишу… А потом Сережа заплакал… первый раз, между прочим, за все время… и говорит: знаешь, знаешь, Катька, этого я тебе никогда не забуду. Дурачок такой!.. Ну, я тоже разревелась, конечно… от радости. И решили ехать.

— В Улэкит?! — закричал я. — Ты смеешься, Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет кроме тайги!

— Как же нет, Борис Антонович, — рассудительно возразила она. — Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб — раз, — она загнула палец. — Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение — два. Детский интернат — три. Медпункт — четыре. А вы говорите, ничего нет, — и уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.

— Звероферма там есть! — закричал я трубным голосом. — Ты забыла! Звероферма!

— Пять, — подытожила Катя с полным спокойствием.

— Слушай, девочка, успокой меня. Скажи, что это новогодний розыгрыш.

— Да нет же, Борис Антонович. Мы уже все справки навели. Там почтовый работник нужен. Это как раз для меня. А с Сережей тоже ясно: он у Чапогира будет работать.

— В стаде?

— Ну да.

— Кем? Собакой-оленегонкой?

Некоторое время Катя не могла говорить — так закатилась от смеха… Кучум запрыгал вокруг нас и залаял во всю глотку. Я мрачно наблюдал за этим неожиданным концертом.

— Всего-навсего, — сказала Катя, успокоившись, — помощником пастуха.

— Он? Да он отличит ли оленя от козы?

— Научится, Борис Антонович. Всему можно научиться, если хочешь. А Сережа хочет.