Зоя Журавлева - Островитяне

Это все не так. Это все ошиблись. Этого не может быть.

Клюев влетел в темноту, щелкнул выключатель. «Ты почему не на дежурстве?» — «Подменили», — вяло сказала Ольга, не удивившись. «Никаких подмен! — заорал Клюев. — Дежурить! Дежурить! Переопределять постоянные!» — «Господи, какие постоянные? — закусила губу Ольга. — Что вы говорите, господи?!» — «Дело говорю, Ольга Васильевна, — сказал Клюев. — Поверь: дело». Сел рядом. «Нам без Олега все равно не пересчитать», — сказала Ольга. И задохнулась. «Ничего, — сказал Клюев. — Пришлю Евдокимова, поможет. Справитесь!» — «Кому это надо», — усмехнулась Ольга. «Тебе! Мне! Ему! — закричал Клюев. — Олегу надо. Олег себя вложил в эту станцию. Буду ставить вопрос, чтобы дали имя — «Цунами-станция имени Олега Миронова», поняла?!»— «Не разрешат, — вяло сказала Ольга. — Не при исполнении служебных обязанностей. И вообще нет таких станций — имени». — «Будет, — упрямо сказал Клюев. — Пробьем». — «Ему теперь все равно», — сказала Ольга. «Мне — не все равно! — заорал Клюев. — Тебе! Нам! Им!»

Вскоре приказом по институту провел Ольгу ио начальника.

После гибели Олега Миронова сильнее всех изменился Агеев. Постарел. И раньше никогда не был душа нараспашку, а теперь вовсе замкнулся. Молчит на все. Кроме дома и станции, никуда не вытянешь. Вера одна ходит в кино, раньше бы нипочем не пустил: «Еще не хватало — одна пойдешь в темноте!» — «Тут волков нет». — «Чтобы ногу сломала в канаве», — рассердится, заботлив к жене был всегда Агеев. А теперь: «Нет, Верочка, мне не хочется, ты уж прости». Любку на колени возьмет, сидит за столом часами, даже Любка говорит: «Папка, ску-у-у-учно». Сбегáет за стенку к Царапкиным — там, конечно, веселее, дом живой.

«Ты бы хоть книжку взял», — скажет Вера. Даже Вера забеспокоилась, а не привыкла об нем беспокоиться: все он об ней, так тут вышло. «Не волнуйся, Верочка, я просто посижу…» А иной раз станешь говорить — вовсе не слышит, глядит пустыми глазами, и брови на нем как на клоуне, одна — выше. Крикнешь. Вздрогнет, будто стегнули: «Извини, Верочка. Задумался. Что, воды принести?» — «Да не надо воды! Не сиди так!» — «Как, Верочка? Я как раз удобно сижу. Просто думаю». — «Об чем, интересно?» — «Да ничего интересного. Просто так. Кое о чем».

И в работе стал равнодушен. Скажет Ольга Васильевна — Агеев сделает, забудет — хоть сколько будет стоять неисправный прибор, пока не напомнят. «Да, конечно». Тогда возьмется. Только дежурил охотно, будто радовался — уйти из дому, тоже раньше не было. Как-то говорили о деле, вдруг сказал: «Олег мне жизнь спас». — «Знаю», — кивнула Ольга. «А я!» — махнул рукой и скривился. «Тебе не в чем себя упрекнуть, — сказала Ольга. — Ты два месяца с воспалением легких лежал. Что ты мог сделать, Саша?» Она же еще его утешала…

И Филаретыч сдал.

Как-то он сразу остался один, по возрасту ему друзей на станции не было, все — с Олегом. Теперь придет к Ольге, перхает-перхает, скажет просительно: «Я, Ольга Васильевна, картошки в мундирах сварил. Может, отведаешь? Селедочка есть, свой посол». Ольга пойдет, чтобы не обидеть. Филаретыч суетится вокруг, тащит чистую скатерть, трет полотенцем чистую табуретку. Поставит на стол графинчик, портвейн пятнадцатый номер, но — в графинчике. «Рюмочку, можно?» Ольга кивнет, через силу проглотит. Филаретыч тянет мелким глотком, сразу заест черемшой. «Вот как жизнь складывается, Ольга Васильевна. Сын вроде есть, а — один, общего языка не находим, неделю с трудом у сына живу, честно тебе сказать». Покашляет деликатно: «Прости, что напоминаю. А — общее горе, мне Олег вместо сына был, я об нем плачу…»

Тянется за второй рюмкой. Глотнет торопливо. Это уже Филаретычу лишнее, пожилой человек, без призычки, а не всегда остановишь. После второй заговаривается Филаретыч. Надо бы, думает тогда Ольга, показать Филаретыча специалисту, но нету на острове такого специалиста. Это и раньше бывало с ним — вдруг начнет. Но Олег как-то умел останавливать, сразу сведет на шутку.

«Страшно мне на себя оглянуться, Олег Дмитрич, — начнет Филаретыч. — Честно сказать — страшно: Я ведь…» — «Ой, не говори, Филаретыч! — вскрикнет Олег с живостью. — Я такой бандит в молодости был, прямо отпетый. Выйду ночью на Лиговку — женщины сразу часы снимают, брильянты, мужчины бумажники достают, сами. Зубы ощерю — все в обмороке, до сих пор в милиции помнят. Встретил тут знакомого лейтенанта, в отпуск летал. «Ты, — говорит, — теперь кто? Небось рецидивист?» — «Конечно», — говорю. «Ну, — говорит с уважением. — Я так и думал». Что говорить, Филаретыч, мы с тобой — люди страшные».

«Это точно, — ввернет баба Катя. — Страшней вас на всем острове только Мурка инютинская».

А Мурка была корова необыкновенной сонливости: во сне ела.

Ну, Филаретыч, конечно, рассмеется. И вроде с ним прошло.

А Ольга Филаретыча остановить не умеет, хоть все знает заранее. Вот как сейчас по телефону, сейчас скажет.

— Люди молодые, Ольга Васильевна, спортсмены, все может быть, — сказал Филаретыч и помедлил. — Если уж я, Ольга Васильевна, собственную жену убил, значит, все бывает…

— Это другое дело, — быстро сказала Ольга. А что скажешь?

— Страшное дело, — сказал Филаретыч и покашлял, в трубку.

К нему, вообще-то, надо бежать, а не к Царапкиным.

Придумал себе человек, что жену убил, вот уж придумал. «Курью шею не может свернуть, а туда же», — как баба Катя скажет.

Но Филаретыч это все так рассказывает. Он молодой был, работал на строительном объекте особого назначения, имел при себе пистолет. «Да ты неужто стрелять умеешь?» — ввернет баба Катя. А жена была старше на четыре года, и Филаретыч ее любил безумно. «Да уж ты — любовник, ишь как — безумно!» — смеется баба Катя. Но он все был за городом, на объекте, домой вырывался редко. Даже на день рожденья жены не смог приехать, так и предупредил — не смогу. Однако ночью не выдержал, поймал попутную машину, доехал. Долго звонил: гости были, конечно, легла поздно. А жили с ее теткой. Тетка наконец открывает. Открыла и поперек двери стоит, очумела со сна. Филаретыч отодвинул, прошел. Стол не убран в столовой, грязь, были гости.

Сразу шагнул в спальню, там свет такой: полумрак. «Ну, будуар, понятно», — кивнет Олег. И тут Филаретычу вдруг в глаза бросилось: четыре ноги на кровати. Закрыл глаза — тьфу, устал. Открыл: четыре. Вернулся в столовую, налил стакан коньяку. Выпил. «Да не может такого быть!» — удивится баба Катя. Опять в спальню: четыре. Так. Разбудил того, был приятель. Затрясся, за ширму отскочил, не попадает в штаны. «Лешка! — говорит. — Лешка!»— «Уйди», — сказал Филаретыч. Того как сдуло. «Я лично тоже не стал бы задерживаться», — хмыкнет Олег. А пистолет — при нем.

Ну — и убил…

«Ах ты господи, — притворно вздохнет баба Катя. — Горячий какой, Филаретыч! Это ты, значит, в тюрьме стал такой домовитый? А я гляжу — ну, не бывает таких мужиков!»