Зоя Журавлева - Островитяне

— Я готов, — Павлов пропустил Ольгу в дверях, сказал уважительно: — А коллектив у вас вроде бы ничего. Дети — и те кидаются!

— Ничего коллектив, — улыбнулась Ольга. — Голубь может селиться…

Кстати пришлись бабыкатины слова. Павлов засмеялся.

С появлением нового начальника туристы на цунами-станции как бы отошли на второй план, не получили в этот день обычного внимания. Только Филаретыч с ними от души занимался.

Потом вовсе растеклись по поселку.

В узле связи было сегодня звонко, будто в раймаге. Празднично для Клары Михайловны, для всего коллектива: чувствуешь свою нужность людям. Клара Михайловна отпустила девочек на обед, сама села за телеграммы, была даже очередь. Буквально некогда глаза поднять — подсчитаешь слова, скорей — квитанцию, сдачу. Слова все были похожие, но именно эта их схожесть грела сердце Кларе Михайловне. Такие слова: «Отдыхаем великолепно с дальневосточным приветом». Или: «хорошо», «замечательно», «отлично», кто как любит сказать — по характеру. Два человека попросили денег из дому, молодые, с хохотом, с уверенностью, что сразу пришлют. Купили, конечно, кое-чего, и вот — не хватило, это уж всегда в отпуск. Кларе Михайловне шуба подвернулась в Москве, в прошлом году, и сразу — не хватило. Зина прислала телеграфом.

— Девушка, бланки кончились! — услышала напористый голос. — Давайте нам все, и мы все их заполним!

Клара Михайловна скорей подала пачку. Но что-то ее в этом голосе зацепило. Стала прислушиваться, взглядывать сквозь окошко на зал. Очередь все была, не поймешь, кто из них кричал. Мужской, конечно, голос.

— Девушка, а теперь — мою…

Сперва Клара Михайловна увидела руку с бланком — в сильном, мужском волосе, рыжеватый волос. Якорь был еще на руке, татуировка. Но это она потом вспомнила, что верно — был у него якорь, забыла. Подняла глаза. Увидела круглое немолодое лицо, в сильных морщинах, — в загаре, от загара морщины только виднее. Нет, незнакомое. Но тут человек за окошечком засмеялся Кларе Михайловне, и один зуб у него был вкось, трогательно неровный, будто молочный. Так и блеснул этим зубом. Сразу все вспомнилось Кларе Михайловне — удобное кресло возле окна, которое он уступил, болтанка за Красноярском, полный поднос минеральной воды и пузырьки в стаканчиках из пластмассы. И как он, глотая, откидывал голову. И свои глупые надежды через одиннадцать лет, все — как вчера.

Узнав, она испугалась, как он постарел.

— Я что-нибудь не так заполнил?

Круглое лицо — и располнел! — глядело на нее вопросительно, поскольку Клара Михайловна молчала и мяла в руках телеграмму.

— Нет, нет. Я — сейчас.

Стала читать быстро. Телеграмма в Хабаровск, видно — жене, она, конечно, тогда и встречала. Ага, все хорошо, купил ей на «Баюклы» янтарную брошь, это на «Баюклы» продают, в киоске. «Адик ведет себя хорошо, доволен». Наверное, сын. Путешествует с сыном, вот, значит. Хороший отец, занимается с мальчиком. Был тогда сын или нет? Ерунда какая-то. Наверное, и она постарела: женщины сильнее стареют. А если узнает? Откуда, через окошечко узла связи? Глупость какая-то — он не узнал бы, даже столкнувшись лицом к лицу. «Целую обнимаю». Живут хорошо, это сразу видно по телеграмме.

Может — ошиблась? Все же — одиннадцать лет, не вчера.

Снова взглянула. Нет — он. Постарел.

— Тридцать два слова, — сказала Клара Михайловна, чувствуя, что уши на ней краснеют, и смущаясь этим перед ним.

— Весь бланк заполнил, — засмеялся он, блеснув зубом.

Клара Михайловна протянула квитанцию, медлила отдать.

— Вы моряк? — вдруг сказала глупо, просто — вырвалось.

— А что? — засмеялся. — Сразу видно? А-а-а, якорь…

Вынул квитанцию у ней из руки. Сразу исчез в окошечке, голос уже послышался в зале: «Адик, идем!» Зовет сына. И уже возникло перед Кларой Михайловной другое лицо, торопливое, в бороде:

— Девушка, нельзя ли быстрей…

Можно. Хотела только к окну подойти, глянуть — велик ли сын. Некогда. Сама отпустила всех на обед, значит — сиди…

Незначительное, конечно, событие. Так, случай, незаметный даже на острове, где все друг про дружку знают. Зинаиде разве потом рассказать, просто как случай.

Тут сбоку выскочила Мария Царапкина, вытаращилась, подскочила к начальнику узла связи, клюнула Клару Михайловну в щеку. Клара Михайловна вспыхнула всем лицом:

— Что, Мария?

— Ой, ничего, Клара Михайловна! Мне Костик сейчас предложение сделал! Такой смешной!

— Нашел твой Костик время и место, — сказала Клара Михайловна.

— Ой, он открытку написал, — затрещала Мария. — И мне подает, как клиент. А я же не вижу, что он! Говорю так вежливо: «Опустите, пожалуйста, прямо в ящик». А он не своим голосом говорит: «Это вам». Я тут прочитала! Говорю: «А где же мы будем жить?» Он: «На маяке». А я говорю: «Как же? Без бабушки?» А он смеется! «С дедушкой», — говорит. Потом говорит: «Пока отец жив, я не могу с маяка уйти». А я говорю: «Ой, Костик, я не знаю». А он засмеялся: «Думай, — говорит, — а мне некогда, я сейчас туристов на маяк поведу». И пошел. А я сразу побежала в коммутатор. Зинаида говорит: «Давно пора! Пойди обрадуй Клару Михайловну! А то, — говорит, — ты у нас в девках засиделась!» Я сразу к вам побежала. Правда, вы рады?

— Правда, — засмеялась Клара Михайловна.

Мария, довольная, унеслась к себе за перегородку, на рабочее место. А Клара Михайловна, продолжая принимать телеграммы, думала теперь про Марию. Конечно, такой подарок, как директор Иргушин может себе позволить, узлу связи не по силам, фонды все же не те, оклад тоже слабый. Но что-то надо придумать, чтоб была вещь — на память от коллектива и стоящая для молодоженов. Это надо всем посоветоваться…

А Константин Шеремет уже шел с туристами через сопки, почти неотделимый от них сейчас. Даже косынку кто-то ему уже успел повязать. И она сидела на Кость-киной шее как бант. Шорты на кем были. Вообще-то на острове в шортах не ходят, считается — неприлично. Но Шеремет из них не вылазил все лето, бросал вызов. Сильные руки легко подхватывали на подъеме туристок. И туристки принимали его помощь легко, с охотой, как от своего. Ласковая сила жила в руках Шеремета. Много нянчился в свое время с сестрой Елизаветой, с Марией. Это осталось — бережность. И туристки сразу это чувствовали, хоть был Шеремет ироничен, в словах иногда колюч, ставил рот боком. Но все равно, даже при этом, оставался безупречно красив утонченной какой-то, городской красотой. И осведомленность в нем была городская, — будто много он где бывал, привык ездить, привык быть среди новых людей.

— Вы москвич? — спрашивали Шеремета.

— Нет, — смеялся он. — Никогда даже не был.

— Ленинградец? — угадывали.

И каждый невольно приписывал его к своему городу.