Зоя Журавлева - Выход из Случая

— Рупь за ночь, — поддержала шутку Ащеулова. — Как на курорте. У вас с сестрой отдельная?

— Однокомнатная, — кивнула Скворцова, — квартира хорошая. С Комаровыми в одном доме, знаешь? Метровский дом, первый.

— Знаю. Дружно живешь с сестрой?

— Чего делить-то?

Только и сестра, что обе — Сергеевны. Сестра, конечно…

К ватнику, дура козья, пришила тогда карман. И додумалась — карточки туда положить. Надо было к нижней рубашке шить, шляпа без головы. В трамвае сдавили, вроде слышала — чужая рука скользнула. Вылезла, хвать карман — ничего: ни кошелька, ни карточек. А восемь дней еще жить! Вот тебе, съездила домой отоспаться..

Свернулась в дому на койке, глаза закрыла. Пахнет хлебом! Теперь-то и хлеб не пахнет. Кто его сейчас нюхает? Маслом мажем. Сил терпеть нет — пахнет! Туже прижала веки. Ломоть большой, свежий. Так и стоит в глазах, как живой. И ничего не хотелось ведь больше, будто другой еды и на свете нет, не было никогда. Только бы хлеб. Хоть кусочек сейчас. Отщепить тихонько и в кипяток, по крошке. Набухнет в кружке, сразу как суп — кипяток. И тянуть, по глотку, долго…

А восемь дней впереди.

Слышно — соседка пришла, тоже на ночь пустили с завода. Примус качает. Лежишь, кусаешь губы, дура козья. Вдруг голос: «Лиля, ты дома? — Вошла. — Чего затаилась?» Не хотела говорить, а сказала. Феозва поахала, ушла. Восемь дней еще. Ну, лежи, кусай губу. Вдруг входит опять, трясет за плечо: «Ну-ка, Лиля, ешь!» И хлеб к самому носу, так и ударило. Но отталкиваешь, конечно. «Не надо, зачем». — «Ешь, не плачь. Я в заводе ела». — «Да я ж не поэтому плачу, обидно просто». — «Это тебе так кажется, что не поэтому, а как раз — поэтому. Ешь знай. Сейчас кипяток будет. Вставай! Ничего, продержимся…»

В кипяток накрошили, ух. Подыхать будешь — вспомнишь.

На другой день в цеху женщина кислой капусты дала, — жила на Пороховых, огород у ней был. Забыла имя. Маша? Нет вроде. Забыла. Еще одна, Прокофьева Валентина, уж незнамо откуда — вдруг пять картошек. Как сейчас — кривые, желтые, маленькие. Целых пять картошек! Две-то съела тут же, не удержалась, а три картошки донесла до Феозвы, отпросилась опять домой. Она дрожжевого супу еще принесла. Пированье.

Выжили, продержались.

У Феозвы без вести пропал, свой тоже — бумага осталась, «пал смертью…». И так, и так — нету. А в пятьдесят седьмом дом пошел на капитальный ремонт, вместе поехали на новое место. На двоих-то квартиру дали в метро, дом — как раз. Отчество у обеих «Сергеевна», метрики в блокаду будто пропали, свищи их. Не придрались — сестры…

— Живем дружно, а человек у ней появился. Ходит.

— Сколько сестре-то?

— Шестьдесят шестой…

— Молодая, — кивнула по-доброму Ащеулова. — Еще жить да жить. Хороший мужчина?

— Старик хороший.

Сама их и познакомила. Дом один, а подъезды разные. Может, когда во дворе и видались, но незнакомые были. Бачок потек в туалете, через край хлестает вода. День еще воскресный, не докричишься сантехника. И на смену надо. Чего Феозва одна? Добежала скорее до Комаровых, мужиков — полный дом, и рукастые. Все ушли в кино, один дед Филипп в квартире. Сразу пошел, конечно.

Дальше-то не видала, как они там знакомились и чего.

Но стал дед Филипп ходить.

Звонок его в дверь короткий, со скромностью, сразу слышно — он. Уже ноги трет об половичок. Старик аккуратный. Белая рубашка стоит крахмально вокруг щуплой шеи, покашливает в смущении. Подает Скворцовой узкую, женскую почти, руку, но хрупкость ее обманчива, эта рука может еще ухватить как клещи. А едва касается сейчас твердой ладони Скворцовой. «День добрый, Лилия Сергеевна…»

Феозва спешит из кухни, на ходу вытирает о передник сухие ладошки. Передник вышит болгарским крестом, до войны еще вышивала. «День добрый, Физа Сергеевна..» Феозва подает руку лодочкой, будто девочка. Маленькие сережки сидят у Феозвы в ушах, и простой камень вдруг вспыхивает огоньком. Темные волосы — почти и не видать еще седины — аккуратно перехвачены гребнем, как обручем. И на щеках пробивается алость,

«Милости просим к столу, Филипп Еремеич».

Из далекого — деревенского — детства напевный, безнервный этот голос для деда Филиппа…

К городу дед Филипп так и не смог привыкнуть. К быстрому перекусу в кухне — лишь бы насытиться, к дивану заместо кровати, где белье надо каждый раз совать зачем-то в тумбу, к спешке и уличной толчее. Даже к телевизору, — его нечасто, впрочем, включают у Комаровых, Ксана после работы не любит громкого звука и мельканья экрана.

Не был дед Филипп обижен вниманием в семье, уважительно ладил с зятем, потворствовал любимому внуку и внучке радовался, сам, по своей охоте, ходил в магазин за продуктами и обед мог легко сготовить, умел все. Без матери, считай, поднял Ксанку, жили с ней по маленьким станциям, где все на тебе — огород, обед, стирка, движение поездов, застарелая ссора кассирши с буфетчицей. Но все же какая-то одинокость накапливалась в нем рядом с родными людьми, потому что их жизнь шла бурно в сиюминутном ее движении, а его — бурливая, прежняя, видимая теперь ему одному и все ярче — как бы отходила куда-то, все дальше и дальше. И он, хоть и окруженный теплом, все чаще и глубже оставался один на один с этой своей жизнью.

А возле Физы Сергеевны отогрелся душой. Светка разве что слушала так, пока была маленькой, так доверчиво и безотказно. Выходит, Феозва была права, когда говорила Скворцовой: «Один же он, Лиля!» — «Это он-то один? — смеялась Скворцова. — Он семьей обсажен. Это мы — одни». — «Нет, мы — двое, — объясняла Феозва серьезно. — Старый что малый. Старому человеку нужен ровня по возрасту, чтоб его понять». — «Полон двор вон ровни, — фыркала Скворцова. — Сидят по скамейкам!»

Но в чем-то Феозва была права, это Скворцова чувствовала.

Сперва смеялась: «Жених-то был сегодня?» А и дня не пройдет, чтоб не был. В кино вдруг пошли. Придешь — замкнуто. Ночь почти! Ну, конечно, явится. «Где шастала?»— «У Невы гуляли с Филипп Еремеичем». — «Гляди, догуляешься — двери вымажут дегтем». Грубо нарочно скажет. А сама задумалась…

— Хороший, так пускай ходит, — кивнула по-доброму Ащеулова. — Им детей не родить. Или мешаешь?

— Мешать не мешаю. А может, без меня еще лучше?

— Диван свободный, — Ащеулова улыбнулась. — Не бойсь, я замуж не выйду.

— А кто тебя знает, Григорьевна! Может, все выбираешь..

Контролер Зубкова, пробегая по коридору, оглянулась на громкий, с подковыркою, голос:

— Все ругаетесь?

— Счас драться будем. Иди мимо, ненароком зацепим локтем!

По лицу Ащеуловой ощупью бродила улыбка, но сейчас она уже не казалась угрюмой на этом лице, просто — улыбка.

13.47

Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — производил посадку на станции «Адмиралтейство».