Владимир Тендряков - Три мешка сорной пшеницы

— То–то и оно. Примеров тому полным–полно. Возьмем хотя бы — почему бредовые идеи Гитлера силу получили? Германия — превыше всего. Мы–де раса особенная, другим не чета. Ведь глупо же! Ан эту глупость миллионы немцев съели и переварили. Глупость опасна. А Кампанелла ее уничтожает. Людям просто уж невозможно будет стать глупыми и необразованными. Дикие идейки перестанут приниматься, не появятся в мире новью гитлеры, войны исчезнут, наступит мир. Застраивай, люди, землю заводами и фабриками. Кажется, шуточка — науку на степы вынести, а это же величайший переворот. Во всей истории покопайся, такого не найдешь.

— Мда–а, — протянул Адриан Фомич.

А Евдокия завздыхала:

— Мне, поди, худо тогда придется. Туга я на науку. Мне ее хоть на лоб повесь, не то что на стенку, все одно не осилю. В училище еле–еле четыре группы кончила.

— Мда–а…

От порога раздался кашляющий смех:

— Кхе–кхе! Опять мир перевернуть… Так он уж и без того вверх дном стоит. Кхе–кхе!..

— Господи! — воскликнула с печи старуха. — Признала ведь! Святое писание толковал — не признала. Только, думаю, чтой–то знаком… А как сейчас заквохтал да боком–то повернулся — милушки мои, это же Митрофан Зобнин! Он самый, что Венку с женкой топором порушил!.. Не с того ли ты свету, Митрофан? Выжил–то как?

Странник поднял вверх дремучее лицо, долгим, внимательным взглядом уставился на старуху, в путаной бороде означился зуб.

— Неуж угадать еще можно? — спросил он.

— Ох, трудно угадать тебя, касатик, трудно. Да и то, ведь тебя все схоронили давно.

— Поспешили, значится. А ведь никто не угадывал. Обличье потерял, имя потерял, сам себя напрочь забыл… И Адриан вон не признал…

— Легок же на помине оказался, по дороге вспоминали тебя.

— Ну, словно кольнуло меня что — батюшки, он же это! О–он!

— Умрешь, бабка, скоро, — произнес воскресший Митрофан. — Это перед смертью тебе такое прозрение.

В избе наступило настороженное молчание.

— Что же, Митрофан, здравствуй, — сказал Адриан Фомич.

— Уж не обрадовался ли, словно родному?

Адриан Фомич невесело усмехнулся:

— Родной не родной, а вроде свойственника. Венкин–то Кирюха отцом меня величает.

— Может, за это и спасибо отколешь?

— Нет, спасибо не говорю — не за что, но и зла держать смысла нету. Дело прошлое, а ты, поди, за все сполна получил.

— Значит, прощаешь?

— Я-то прощу! Кирюха обещается в отпуск приехать — его сторонись. Как–никак, ты его кровью родительской крестил.

— Что мне твой Кирюха, меня не такие хватали да отступались. А уж хватали, уж сполна, полней некуда. Цел не цел, а до родных палестин добрался. Все вытерпел.

— Ложись спать, Лазарь многотерпеливый. Завтра баню протопим, там, может, вместе с телом и душа отмякнет.

Митрофан показал опять в бороде желтый зуб.

— Все жалеешь, жалостивец. Даже меня… Кхе–кхе!..

— Не судить же мне тебя сызнова.

— Вредный ты человек, Адриан.

— Гос–поди! Что он говорит? — ахнула па печи старуха.

— Дело говорю. Добренькие–то люди никак не полезны. Самый вред от них. Такие, как ты, Адриан, и довели Россию до краю. Добрые да покладистые все вытерпят, все простят — крути шабаш.

— Шабаш–то ты устроил, — напомнил Адриан Фомич.

— Зазря я Венку… Жалел потом. Надо бы тебя, Адриан, да еще кого из ласковых… Венко–то лютый был. Мы с ним — два сапога пара. Столковаться бы нам таким, попробуй тогда прижать к ногтю деревню. Уж не–ет, не–ет!..

— Да что он говорит?! Что?! — плачуще волновалась па печи старуха.

Женька сидел оглушенный. Недавно переживал радость — в тихий мир попал. За стенами — война, а здесь простые, без лукавства, законы: накормить голодного, согреть замерзшего, приютить бездомного. Приютили, согрели, накормили… убийцу! Нет, не бывшего, не раскаявшегося, — если б силы — снова готового убивать. Среди поля, на грязной дороге, просил: «Подвези… Свалюсь…» Просил жалости, просил — будьте добры ко мне. И получил… «Надо бы тебя, Адриан…» Тебя убить, тебя, которым открыл дверь в свой дом. Того, кто поделился последним куском хлеба! Именно за это, за доброту! Убить?.. А если б оттолкнули — сдыхай на дороге, нисколько не жаль! — уважал, славил?.. Не связывается, не воспринимается — дико! Не человеческое… Нет, даже звериным назвать нельзя. Зверь и тот на ласку не огрызнется. Что же это такое?..

Сидит растрепанным вороном под порогом, темное лицо покрыто грязной бородой, не разглядишь — вроде ни злобы явной, ни торжества — одичание, невнятность. И сиплый голос из нутра.

Женька взорвался:

— Такие!.. Такие среди людей!.. Да близко подпускать нельзя! Гнать, как прокаженных! В клетки запирать…

Митрофан презрительно повел в его сторону твердым носом:

— Ты уж молчи, мозг куриный, только и можешь что квохтать.

— Не–ет! Я и не квохтать могу! Я и с автоматом ходил… На тех, кто убийство–то заслугой считает… Ты же враг! Старый только. А то мы бы с тобой по разные стороны фронта встали… Эх, жаль, жаль! Святое бы дело против такого!..

— Повидал я петухов и понаслышался: зло, насилие, мол, разрушим, в крупу его истолчем. А оно, зло, плодуще, из каждой толченой крупинки яблоком вызревает. Чем мельче толчете, тем больше его растет. Уж лучше бы копили зло–то, в одной куче держали — оно, поди, и пригодилось бы при случае.

— Как же ты, Митрофан, свое зло с богом паруешь? — спросил Адриан Фомич. — Или забыл уже бога? Вспоминаешь ли, что из–за него сразу двоих на тот свет отправил?

— Только дурачки бога добреньким видят. А для бога зло вроде посошка.

— О господи! Речи–то какие! — простонала на печи старуха.

— Убийцы с богом–то дружат! — выкрикнул Женька. — Вот гитлеровцы… У них у каждого солдата па пряжке написано: «Готт мит унс!» «С нами бог» — то есть…

— Люди в страхе перед господом жить должны. А страх через добро не добудешь.

— Ты, Митрофан, смотрю, шибко вырос, — Адриан Фомич поднялся из–за стола. — Кажись, дальше убийцы расти некуда, ан нет, еще выходит, можно подняться — совсем уж в кромешные ненавистники. Давайте–ка спать. Во сне–то и такого терпеть можно.

— Не боишься, добренький, — старец показывал из бороды желтый зуб, — что я добротой твоей попользуюсь. Я ведь убийца, и ухваточки у меня арестантские. Может, ночью вот встану да с ножичком прогуляюсь по избе.

— Ох! — охнула Евдокия. — Выгони его, батя. Не с нами, так с ребенком что сделает. У–у, проклятущий, такую срамоту порешь и не стыдишься.

— Пугает он, Дуняха. Еле жив, глянь–ко, с курицей не справится, а тут двое мужиков в избе.

Женька тоже поднялся:

— До сих пор только издалека, из окопа убийц видел. Чтоб так близко — впервые.

— Страшон, поди? — спросил старец, укладываясь па полу вдоль печки, ногами к порогу.