Борис Дубровин - Счастье первой тропы

Чуть проскочив и окончательно убедившись, что это Сергей, Ерема остановил самосвал.

— Дурила, чего руку не поднимаешь? — стараясь быть погрубее, закричал он Сергею.

— Да мне недалеко!

— Ну давай, давай залезай!

Он хотел помочь. Но Сергей, не глядя, отстранил его руку и влез в кабину.

Дмитрий Царев в комитете комсомола обсуждал с Григорием последние детали встречи Нового года, когда под окном затормозил самосвал Еремы. Вошел Сергей и передал записку от Жаркова:

«Комсомольцы! Помогите: прибыл шифер, уголь, сухая штукатурка. Если сегодня не выгрузить, то будет простой и большой штраф».

Шелехов спал.

— Внимание! — и девушки самой большой комнаты первого барака подняли головы к репродуктору.

— Внимание! — В седьмом, восьмом, десятом общежитии открыли глаза девчата, разбуженные голосом Юрия Кудрявцева.

— Внимание! Говорит штаб ударной комсомольской стройки! - и в мужском одиннадцатом общежитии разом откинулось несколько одеял.

— Товарищи! — В семнадцатом мужском общежитии начали подниматься, наскоро натягивать рубашки.

— Прибыл шифер, уголь, сухая штукатурка! Если не выгрузить сегодня, будет простой и большой штраф. — В двадцать третьем общежитии недавно демобилизовавшиеся солдаты впихивали ноги в валенки и сапоги.

— Прошу всех, кто меня слышит, быть у платформы! Прошу всех, кто меня слышит, — раздавалось над морозными улицами Шелехова, - быть у платформы!

Еще несколько минут назад освещенный редкими фонарями Шелехов крепко спал. Голос комсорга стройки Юрия Кудрявцева будто нажимал на невидимые кнопки, и окна города мгновенно отзывались электрическим светом. Пунктир вспыхивающих окон разбегался в разные стороны, освещал выскакивающих из общежития людей в телогрейках, бушлатах, полушубках, шинелях.

В ночи их встречал оркестр.

Выгрузили все.

...До Нового года оставалось несколько часов. В большой столовой столы сдвинуты буквой «П». Вокруг елки, переливающейся россыпью вспыхивающих, угасающих и снова загорающихся лампочек, двигались танцующие пары.

Григорий подошел к Элле. И удивился ее странному наряду. Ее золотые волосы уложены венком. Одета она в кофту бирюзового цвета, без рукавов. В брюках. Казалось, ее женственность должна была что-то утратить. Но нет, Элла стала нежнее. Ее красота приобрела неожиданную утонченность.

«До чего же мила!» — подумал Григорий и не смог удержаться, чтобы не пригласить ее на вальс.

Она доверчиво положила руки ему на плечи. Он обнял ее за талию, и они вплыли в поток танцующих. Стали одной из волн.

Элле казалось, что они одни: она и Григорий. Она впервые почувствовала, что из ее сердца ушли злая боль и ревность.

На неё нашло такое необычайное просветление, что если бы ее сейчас спросили: «Что такое счастье?», она бы ответила: «Вот оно».

«Ирина, как быстро бежит время! Вчера мы встретили 1961-й.

В этом письме мне хочется познакомить тебя с нашим комсомольским вожаком Юрой Кудрявцевым. Он — душа стройки. Неутомимый парень. Всюду успевает, знает положение дел на самых маленьких и на самых больших участках. Его все любят. Он овладел несколькими строительными профессиями.

Ты знаешь, я работаю на водоочистных сооружениях. Без них не было бы жизни поселка и всех промышленных предприятий, в том числе электролизных цехов. Так вот, стоит чертежу начать свое вхождение в жизнь, как сразу же и начинаются разные неожиданности. Водоочистные сооружения строятся на болотистом месте. Экскаваторы не успели выкопать котлованы, а уже потекли подземные воды. Два месяца мы мучились с ними: только почистим, через час—полтора снова все затопляет. Ставили насосы, откачивать не успевали. Десять насосов не помогали. Ну, тут мы с Жарковым кое-что придумали. В общем проблема была решена.

Если бы ты знала, как объединяет такая работа! За эти штурмовые дни и недели мы, кажется, узнали друг о друге все! Приходили после работы помогать и Дмитрий с Женей, и Люда с Эллой, и Сергей Миронов, и Глеб Бочков.

Ночью одной, самой трудной, когда только потекли подземные воды, вдруг пришел Глеб Бочков с баяном. А тут дождь начался такой, что хоть еще пять насосов ставь. Глеб соорудил из своего плаща нечто вроде крыши, сам под нее встал, уже мокрый весь, и заиграл.

Представляешь?! Дождь. Глина совсем стала жидкой. Черпаем ведрами, буквально льем в бадьи, вытаскиваем наверх. Стучат движки. Моторы тянут воду. И играет баян.

Мы все жмем что есть силы, а баян сквозь дождь выдает нам марши. А когда вдруг раздались звуки «Священной войны», у меня мороз по коже прошел: словно мы в бою!

Вот так-то. Пиши чаще.

Привет маме и отцу. Пусть поправляются.

Целую тебя!

Твой Григорий».

«У меня в шкатулке новый камешек. И опять его положили Элле. И снова была записка: «Элла, это — вам!»

Эллу подарок не обрадовал:

— Меня купить хотят, что ли? Так я не продаюсь! Люда! Возьми и этот. Дарю!

Я взяла, поблагодарила.

Камень розовый, с сиреневым отливом. Может быть, аметист?

Странная Элла! Неужели ей не жалко камешков? Все-таки есть у нее в характере что-то недоброе, резкое. Это все война. Во время войны ее родителей расстреляли каратели. Мать поставили к стене с маленькой дочерью на руках. Когда односельчане подошли к расстрелянным, девочка оказалась невредимой. Так началось ее сиротство. Спасибо добрым людям: вырастили.

Теперь расскажу о самом главном: я работаю в школе. Директор предложил мне вести четвертый класс. Я пошла в комитет комсомола, и Юра меня благословил.

— Ты здорово работала каменщиком, — сказал он, — мы тебе можем доверить растить нашу смену.

Стала я говорить с учителем, который вел до этого мой класс. Этот Ямушкин приходил на уроки в нетрезвом виде. За вторую четверть у него было двадцать три неуспевающих.

Ямушкин меня ошеломил. Тот — вор, тот — хулиган, тот может убить, и рука не дрогнет. А Колова он вообще к урокам не допускал.

Я Колю Колова пустила на урок: понравился мне. Глаза доверчивые, и в них столько ума, как будто он и Ямушкина, и меня, и всех видит насквозь.

— Почему ты, Коля, приходишь без книжек, без тетради, без ручки?

— Хочу — и прихожу.

Беру со своего стола ручку, тетрадь. Даю ему.

— Я и свои мог иметь, если захотел бы.

Половину урока сидел, не притрагиваясь к ручке, а потом стал писать. Книг и тетрадей так и не принес. Дала ему.

Как-то после уроков говорю:

— Хочешь — здесь уроки делай.

— Ладно!

Я радостная вышла, чувствую — победа... Вернулась, а его уже нет.

Пришла к нему домой.

— Жаловаться пришли?

— Нет, посмотреть, как ты живешь.

Поговорила с матерью. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится.

Коля переменился, по устным стал даже четверки получать. Однажды говорит мне: