Николай Дементьев - Какого цвета небо

Теперь надо было для порядка проверить, как ходит рычаг в стреле. Мы с Филей быстренько застропили ковш, Катя-маленькая осторожно стала поднимать его. И вначале шел он нормально, а потом вдруг вместе с ним пошла кверху и стрела. Катя тотчас стравила трос, стрела снова легла на клетку.

Дело в том, что при работе экскаватора угол между стрелой и рычагом никогда не бывает таким, каким он оказался у нас, всегда больше. И на испытательной станции этого могли не заметить, там экскаватор проверяется только на рабочие режимы. Так что, возможно, все обошлось бы. Хотя, разумеется, кое-какой риск имелся.

– Риск, конечно, благородное дело! – как-то ска«зал дядя Федя. – Только я к рискателям отношусь с опаской. Почему им приходится рисковать? Нормальная жизнь не требует риска от человека.

…Я иногда про себя называю дядю Федю лакмусовой бумажкой: и ничего особенного он не говорит, чаще молчит, вот как сейчас, но ты почему-то так и чувствуешь, что не можешь покривить душой!

Как-то мы шли вместе с завода, и я спросил об этом у Игната Прохорыча. Он посмотрел на меня внимательно, сказал очень просто, но так, что я, наверно, на всю жизнь его слова запомню:

– Мастеровой дядя Федя. Всю жизнь он проработал. Мои уважаемые бывшие одноклассники во главе с Венкой Дмитриевым любят порассуждать об инфляции слова. По разным соображениям: и модно это, да и себя кое в чем можно оправдать, спрятавшись за эти рассуждения. А вот Игнат Прохорыч сказал мне самые обычные слова, которые я много раз слышал. И все-таки – будто впервые их услышал! И потому, что сказал их мне Игнат Прохорыч, и потому, что речь шла о дяде Феде, и потому, как он их мне сказал, я вдруг впервые рассмотрел первоначальное и важное значение слова «мастеровой»! Спросил тогда у Игната Прохорыча:

– Уж не из-за того ли появилось чуть пренебрежительное отношение к слову «мастеровой», что некоторые инженеры забыли: «инженер» происходит от латинского – «способный, изобретательный».

– Ишь ты! – сказал он, по-новому глядя на меня;

…Мы, четверо, думали тогда про риск, а дядя Федя терпеливо ждал – как мама иногда, как Татьяна вчера, – ошибемся мы или нет? И опять-таки не знаю уж, как это получилось, но все мы подумали, наверно, об одном и том же: «Ну, проскочим мы через испытательную станцию, уйдет экскаватор куда-нибудь на стройку, и там заклинит у него рычаг в стреле, каково тогда?!» Вить-Вить только вздохнул протяжно и выразительно, поглядел на Катю-маленькую. Она поняла, чуть стравила стрелу книзу. Обступили мы конец стрелы, где рычаг заклинило. При сварке коробку рычага повело, из прямоугольной она местами превратилась в ромб. И вот в конце стрелы, где швеллеры ее близко сходятся друг с другом, эту раздавшуюся по углам коробку и заклинило.

– Может, Теплякову позвать?… – негромко спросил Филя.

Никто ему ничего не ответил. Теплякова – начальник нашего участка. Все мы так и представили, как она мгновенно разволнуется, засуетится.

– А что бы сказал в этой ситуации Петр Петрович Горбатов? – спросил Филя, повторяя слова Миши Воробьева, которыми тот любил пользоваться.

А я тотчас представил себе невысокого коренастого начальника цеха Горбатова, совершенно лысого, молчаливого и уважительного. Странно мне было поначалу видеть его в чистом выходном костюме, белой рубашке и галстуке, словно он в театре, а не в цеху. Когда я однажды засмотрелся на его выходной костюм, Петр Петрович сказал, будто дедушка разговаривает с внуком:

– Я ведь, мальчик, всю жизнь прослужил инженером на военном корабле, а у нас, моряков, есть своя этика. – И вдруг совсем как маленького погладил меня по голове.

– А ведь верно! – согласился я.

– Дальше не думаешь учиться? – спокойно-приветливо спросил он.

– Думаю.

– Ну-ну. – И опять погладил меня по голове. – Мне Пастухов все про тебя рассказал, – улыбнулся и пошел по цеху, прямой, подтянутый.

А я постоял еще и посмотрел ему вслед. И как-то тепло у меня в груди было, и почти что карикатурным вдруг показался мне балтийский морячок в отставке. Понял я, почему Миша Воробьев часто вспоминает Петра Петровича…

– А не поиграть ли нам кувалдочкой? – спросил дядя Федя.

Все мы опять поняли, что дядя Федя предлагал попытаться выправить длинную и узкую коробку рычага в тех местах, где она превратилась в ромб. И поняли, что и тут имеется известный риск, только уже совсем другого свойства, чем у «рискателей»: во-первых, такие вещи делаются при монтаже; во-вторых, это ускорит монтаж, сэкономит заводу деньги. А риск был в том, что коробку рычага нам, возможно, и не удалось бы исправить, мы только потеряли бы время и, следовательно, деньги. А что от ударов кувалды швеллеры рычага могли треснуть, риска почти не было: если мы откажемся от рычага, его все равно должны отправить в сварочный, разрезать, сварить заново.

Вот мы до самого обеда и «играли кувалдочкой». Работа была тяжелой и нам не положенной, не обязаны мы были ее делать, это была ошибка сварщиков, их брак. В подобных случаях в монтажном листе пишется рекламация на работу сварщиков, рычаг выбрасывается, ставится новый. А нашей бригаде обязаны оплатить демонтаж дефектного рычага, как и первичный монтаж его, и – монтаж нового, хорошего. А деньги за это – вычесть из зарплаты сварщиков, их мастера, отдела технического контроля их цеха. Все ясно. Но ни разу за время моей работы наша бригада не делала этого, хотя и имела на то все права.

До обеденного перерыва все-таки установили рычаг.

Обедаем мы в столовой самообслуживания при цехе. Только дядя Федя ест прямо на участке. Клавдия Георгиевна, или Старуха, как ласково он ее называет, дает ему завтрак. А я еще думаю, что он просто привык так: ведь раньше-то, то есть в стародавние времена, никаких столовых самообслуживания при цехе не было. И вот когда мы стали мыть руки в начале обеденного перерыва, дядя Федя сказал мне:

– А пацанам сегодня – сюрприз! – Это значило, что он захватил из дома что-то и для меня; потом вдруг потребовал: – Ну-ка покажь руку! – Все-таки углядел старик.

Я стянул рукавицу, стараясь даже не поморщиться. Больно было, как в детстве! Пальцы оказались ободранными довольно сильно. Вся наша бригада молча и внимательно посмотрела на мою руку, а Вить-Вить взял ее так, будто не у человека с законченным средним образованием, а у своей Светки, повертел, сказал:

– Вымой хорошенько, а потом – йодом.

И все продолжали мыть руки, – значит, были согласны с Пастуховым. Вымыл и я, надежно залил йодом, не жалея этой жидкости: большой флакон ее стоял в аптечке.

– Загорел, – сказал Филя.

Все было в порядке, кровь не текла, только кисть левой руки стала фиолетово-желтой.

Поели мы быстро, как обычно. Все пошли в курилку, и я, конечно, со всеми. Дядя Федя торжественно вручил мне булочку производства Клавдии Георгиевны. Поблагодарил дядю Федю, мгновенно управился с ней, стоял, прижимаясь к косяку дверей: в обеденный перерыв в курилке тесно. Все разговаривали, чему-то смеялись. Вдруг Вить-Вить между прочим сказал мне: