Сергей Сартаков - Гольцы

Толпа у ворот становится гуще. Едва можно разглядеть, как на крыльце Максим Петрович, подняв каравай на вытянутых руках, приглашает гостей пройти под ним:

Гостюшки дорогие, пожалуйте в дом! Милости просим! Пожалуйста!

Степанида Кузьмовна, склонившись к сыну, что-то шепчет ему на ухо. Разводит руками. Указывает на Никиту. Иван Максимович морщится, потом кивает головой, спрашивает Елену Александровну. Та пожимает плечами.

В толпе оживленные разговоры. Одни рассказывают, как венчался Иван Максимович, другие — как задавили Порфирия, третьи — как в воротах Никита нашел подкидыша. Перебивают друг друга, спорят, доказывают, возмущаются.

По-моему, возьмет Иван Максимович подкидыша в дети.

Своих народит! Чего ему? Отдаст в приют этого.

Стыдно будет. Там человека придавил, а тут не взять ребенка.

Это нам стыдно. Ему стыдно не будет.

Возьмет — так не от чистого сердца.

Ясно!

Иван Максимович заговорил с крыльца. Все притихли.

Господа, я очень рад вниманию, оказанному мне в такой счастливый день жизни. Искренне благодарю всех почтивших мой дом своим присутствием, всех получивших приглашение и не получивших. Вы все мои гости. Повторяю, господа, я очень рад. Но, господа, — голос Василева дрогнул, — радость этого дня омрачена недавней неприятностью. Я имею в виду ушиб, причиненный Коронотову по его собственной небрежности. Я надеюсь, что ему уже оказана медицинская помощь и все кончится благополучно. Однако ж я, — он помолчал немного, — хочу изгладить и эту неприятность. Дворник Никита у ворот моего дома только что нашел подкинутого ребенка. В память сегодняшнего торжества я возьму его на воспитание.

Толпа одобрительно загудела. Гости захлопали в ладоши. Никита, довольный таким оборотом дела, понес ребенка к крыльцу. Его подхватили стряпухи и утащили на кухню. Крыльцо опустело. Званые гости вошли в дом.

Всю ночь шумел народ во дворе Ивана Максимовича. Одни уходили, другие приходили. Говорили о чем придется, заглядывали в окна, прислушивались к песням.

Пришла Дуньча с ребенком. Рассказала, что бегали на квартиру к доктору, потом искали Лакричника. Алексей Антонович из поездки на село еще не вернулся, фельдшера не нашли, а приходила мамаша Мирвольского и сама сделала перевязку. Теперь дома с Порфирием осталась только ее, Дуньчина, мать.

Пришел Лакричник. Рассказал, как Порфирий, напившись пьяным до чертиков, вздумал приревновать его к своей жене, как набросился на него с кулаками; как он, Лакричник, возмутившись гнусными подозрениями, схватил Порфирия за воротник и выбросил вон из трактира; как Порфирий крикнул ему: «До тебя все равно доберусь, а ее пойду сейчас прирежу!» — и убежал, размахивая ножом. Под конец Лакричник разжалобился: «Не разыскали меня, несчастному пострадавшему сделала перевязку не любящая человека рука…»

Лиза всю ночь провела в овражке против дома Ивана Максимовича. Когда остановилась она над обрывом Уват-чика и дрожащие руки ее готовы были бросить свою ношу, на миг один гладким зеркалом сделалась речка. И с высокого берега увидела Лиза в воде свое отражение. Будто она сама, живая, опустилась на дно и глядит из омута и молит: «Спасите!» И тянутся к ней пышнолистые ветви черемух и торопят ее: «Поднимайся со дна скорее. Скорее! Мгновение, мгновение одно осталось у тебя…» Но набежали, столкнулись две резвые, гульливые струи — и исковеркалось отражение, исчезло. Вместо зеленых ветвей поднялись, протянулись из омута ослизлые черные сучья. Поплыли, цепляясь за них, желтые клочья пены…

Отшатнулась испуганно Лиза, бросилась прочь, побежала вниз по елани. Набрела на тропинку, ведущую п город.ч. А там все громче и громче колокольцы, бубенчики вызванивали веселые трели, твердили, напоминали о жизни…

Лиза остановилась, провела рукой по лицу, будто снимая налипшую паутину, и побежала овражком к дому Ивана Максимовича… Подбросила…

А после, как дикий зверек, пряталась поблизости в густой полыни. Она видела, как Никита поднял ребенка, унес во двор. В освещенных окнах дома двигались празднично разодетые гости. С ребенком никто не проходил. Где он? Куда его унесли? И словно вместе с ребенком унесли и часть ее сердца.

С протоки тянуло холодом и сыростью. Платье Лизы отволгло. Ныли застывшие ноги, болела поясница, — она всю ночь сидела, не двигаясь с места.

Порфирий очнулся. Сознание возвращалось не сразу. Сперва он почувствовал холод в лопатках, спина была мокрая. Вода, которой ему обливали разбитую голову, затекла под рубаху. Потом стало больно в груди, в боках, заныли кости. Голова казалась пустой. Бродили отдельные обрывки слов, звуков. Порфирий с трудом поднял веки. Руки не слушались. Вместо слов вырвался хриплый вздох.

Ушей коснулся испуганный голос:

— Пресвятая владычица! Никак оживает!

И сразу тишина наполнилась звуками: на стене, где-то сзади Порфирия, затикали часы, под припечком скрипучей трелью заверещал сверчок, за окном ночной сторож застучал колотушкой. Порфирий явно ощутил биение сердца. Горячей кровью наполнились пальцы. Мелкие иголочки покалывали тело. Воздух прохладной струей вливался в измятую грудь.

Порфирий открыл глаза. Над ним склонилось изрезанное морщинами старушечье лицо. На столе тусклым пятном колебалось пламя стеариновой свечи. По стене беспокойно металась уродливая тень.

Дай попить!

Знамо, что пить. На-ко попей. Святая водица… крещенская.

Порфирий сделал усилие и сел. Тошнота стиснула горло, хороводом все поплыло перед глазами. Стакан звенел в зубах, вода стекала на грудь. Порфирий откинул голову назад, прислонился к стене.

Сидишь?.. Ну, слава тебе, господи!

Порфирий медленно припоминал. Он вспомнил все: как с Егоршей причалили плот к берегу и Егорша отправился к теще, а он зашел к Митричу в трактир; как сели они за стол и Митрич угощал его. Припомнил, как писал расписку. Туманным пятном возник в мыслях Лакричник, его появление в трактире. Дальше память отказывалась служить. Порфирий поднес руку к лицу. Ощупал тугую повязку на голове.

Кто меня избил?.. За что?..

Лошадью переехали. Аль не помнишь?

Нет… — качнул головой Порфирий. — Ничего я не помню.

Дай-ка я тебя на кровать отведу.

Не надо. Пойду я домой, бабка, — цепляясь руками за столешницу, поднялся со скамьи Порфирий. — Спасибо за помощь.

Пойдешь?! Куда ты, лешак?! — всплеснула руками старуха. — Полежи хоть до свету. Куда ж ты пойдешь? Погоди, Дуньча вернется, проводит. На свадьбу ушла поглядеть. Должно, скоро придет. С ребенком ушла.

Дойду и так, — нащупывая ручку двери, сказал Порфирий.

Подождал бы лучше.

Домой пойду. Закрючь дверь, бабка… — Порфирий спустился на крыльцо.