Сергей Сартаков - Горит восток

Наступил вечер, и срок истекал. И, зная, что работа его совершенна, седовласый художник поднялся, засмеялся довольный и, опьяненный счастьем творчества, воскликнул:

— Все! Больше мне нечего ни убавить, пи прибавить. И вслед за словами услышал громкий треск. Сквозь

сумерки он увидел, как рама дала широкие трещины вдоль всех своих четырех брусков. А на полотне краски оплыли, и не стало ни дивных садов, ни оранжевых персиков, ни хрустального купола… Хаос, грязь… Тогда, в горе, художник закричал:

— Вот и вся жизнь моя!.. Юность, где ты?.. Что мне осталось?

И резцом пронзил себе сердце…»

Этот отрывок, лет двадцать тому назад случайно найденный им, еще мальчишкой, в груде бумажного хлама у лотошника, продававшего орехи, Алексей Антонович знал почти наизусть. Все же он, бережно переворачивая желтые листы, снова перечитал легенду. Он очень любил ее. Однако сегодня в ней что-то тревожило и раздражало Алексея Антоновича.

В распахнутые створки окна вползали синие сумерки, разливались по комнате, ложились в углах фиолетовой тенью.

Окно выходило на запад; перед окном, в палисаднике, цвели розовые левкои, табак, резеда, — Ольга Петровна всегда сама ухаясивала за ними; сплетались ветвями молодые черемушки, и сквозь плотную сетку листвы Алексей Антонович видел полоску неба. Оно быстро теряло веселые краски, блекло, тускнело. От горизонта поднималась серая завеса тумана. В дверь стукнули.

Ты, мама? — откликнулся Алексей Антонович.

Легкая, неслышная, появилась у стола Ольга Петровна; так же без шума, ни разу не звякнув посудой, она переставила с подноса на стол стакан чаю.

Выпей, Алешенька.

А ты?

Я не хочу.

Алексей Антонович молча взял стакан.

Зажечь? — спросила Ольга Петровна и, не дождавшись ответа, тряхнула коробком спичек.

Казалось, она даже не чиркнула спичкой, а лампа сама сразу вспыхнула аккуратным язычком бледного пламени. И сразу за окном пала глубокая ночь.

Ставни закрыть, Алешенька?

Что ты, мама! Я закрою сам.

Он было приподнялся, но в это время в комнату вошел Лебедев.

Я тебе не помешал, Алеша?

Нет, нисколько. Ты выспался? Так скоро? Ведь ты не спал двое суток!

Да. Но для меня бывает достаточно и десяти минут, а я у тебя спал больше часа.

Хотите, я вам принесу чай, Михаил Иванович? — спросила Ольга Петровна.

Пожалуйста. Это будет замечательно!

С вареньем? С каким? Наверное, с кисленьким?

Это предел моих желаний.

Всегда? — Ольга Петровна шутя погрозила ему пальцем.

Конечно, нет. Только в данную минуту. После хорошего, крепкого сна.

То-то! — Ольга Петровна вышла.

В одном я тебе всегда завидую, Алеша: у тебя есть мать. А я вот своей даже не помню. И дома своего никогда не имел. Как окончил университет, так все езжу и езжу.

Похоже, ты недоволен?

Нет, очень доволен. Это я так, между прочим.

Ты должен, Миша, мне завидовать еще и в другом!

У меня есть невеста. А это наполняет сердце таким большим счастьем.

И тут завидовать? Нет, это слово теперь не годится. Я радуюсь за тебя!

Алексей Антонович покраснел.

— He понимай меня так упрощенно, я имел в виду, что тебе… ну, просто… нельзя иметь невесту.

Нет, я и понял тебя, Алеша, только в самом хорошем смысле. Но ведь все равно и тогда получается, что ты мне отказываешь в праве на любовь!

Но у тебя такая беспокойная жизнь!

А разве любить могут только люди спокойной жизни? Алеша, я просто не встретил еще на пути девушки, своей, той, которую полюблю.

Она должна будет тогда во всем походить на тебя, я не могу ее представить себе иначе.

А я пока вообще представить не могу. Но было бы страшно, если бы я не нашел в ней друга.

Они помолчали. В окно вливался сладкий, дурманящий запах цветов. Лебедев глубоко вздохнул.

Люблю цветы, — сказал он. — Что это? Левкои?

Левкои. Кажется, есть и табак. Резеда…

Ольга Петровна принесла чай, поставила стакан на стол и сразу же ушла.

Лебедев отодвинулся к стене.

Алеша, ты меня извини, но не лучше ли нам с тобой пить чай при закрытых ставнях?

Да, я уже сам хотел сделать это, — на ходу кинул Алексей Антонович.

Он быстро вышел, закрыл ставни и вернулся, принеся с собой приятную свежесть прохладного летнего вечера. Лебедев сидел у стола и перебирал пожелтевшие листы безыменной легенды.

Это как понимать, Алеша? — спросил он, отодвигая листки в сторону.

То есть что? Легенду? Она, по-моему, достаточно ясна. Если ты успел ее прочитать…

Успел. Я второй раз вижу ее у тебя на столе. Ты увлекаешься ею?

Ну, Миша… Когда-то я наткнулся на нее случайно. Еще мальчишкой… Она тогда мне понравилась, я оставил… И вот… иногда перечитываю.

Это что же — твой символ веры?

Ты всегда как-то в лоб ставишь вопросы, Миша, — поморщился Алексей Антонович и сел у стола, колени к коленям с другом. — Я коротко не могу ответить на твой вопрос, хотя бы уже потому, что по профессии я не художник.

Но что-то тебя, по-видимому, и теперь привлекает в этой легенде? Не зря же ты ее перечитываешь! — Лебедев помешал ложечкой чай, отхлебнул. — Ах, хорошо!

Мне нравится в ней, — подбирая слова, медленно сказал Алексей Антонович, — цельная душа этого юноши… художника… который отдал ее всю без остатка любимому искусству.

А-а! — протянул Лебедев, и черные его глаза сразу стали холодными и строгими и резче выделились бугры на висках. — Так… Но что же тогда тебе мешает отдать любимому делу всю свою душу без остатка?

Як этому и стремлюсь.

И хочешь походить на этого юношу?

Да. В своем упрямстве овладеть врачебным искусством.

Ты хочешь походить на этого юношу и, будучи врачом, посвятить всю свою жизнь тому, чтобы хорошо лечить людей.

Только так! — решительно подтвердил Алексей Антонович.

Ты хочешь походить на этого юношу, — повторил Лебедев, — но ты не хочешь, как он, искать правду жизни. Хорошо лечить людей — это то же, что хорошо рисовать картины. Но нельзя подчинять цель творчества процессу творчества, жизнь — изображению жизни.

Позволь, — возразил Алексей Антонович, — но этот художник, собственно говоря, ведь и не искал правду жизни как таковую. Он искал ее в искусстве. Изображал жизнь прекрасной в своих произведениях. И, судя по тексту легенды, — в совершенстве.

Вот в этом твоя и ошибка, Алеша! — воскликнул Лебедев. — Да, он изобразил жизнь прекрасной, но не такой, какая есть на самом деле. Он ложно понял жизнь и эту ложь передал на полотне, пусть в самой совершенной форме. Он искал именно правду жизни и думал, что нашел. Оказалось, не нашел. Поэтому его и постигла катастрофа. Чего же проще!

Ну, допустим, ты прав. А в чем же тогда для меня, как для врача, правда жизни?

Как и для всякого честного, а главное — передового человека: в общественном призвании. Нельзя не связывать свою профессию с ее общественной значимостью.