Сергей Сартаков - Горит восток

Еремей вдруг открыл глаза, перекосил брови.

Постой! Как фамилия-то твоя?

Коронотов.

Коронотов? Друг ты мой, — он поманил к себе Порфирия пальцем, заставил его наклониться к себе и поцеловал в губы, — друг ты мой, да ведь Лизу твою я вот как знаю…

…Они забыли о времени. Еремей не чувствовал теперь ни усталости, ни боли. Как родные, как самые близкие люди, они разговаривали между собой. Давно бы пора и уйти, а все не хотелось Порфирию.

Ты где теперь работать-то станешь? — спросил Порфирия Еремей. — Что ты умеешь?

Только сила в руках у меня, — сказал Порфирий, — а делать я ничего не умею. Не мастер. Ну, может, снова рубить лес, дрова пилить пойду.

Что же мне, друг, тебе посоветовать? — заговорил Еремей, наваливаясь опять на локоть. — Вот я. Был я хлеборобом, крестьянином. Согнали с земли меня. А к земле вся душа моя тянется. За землей и в Сибирь пришел. А оказывается, и здесь земля не для каждого. Видел ты сам, как Даша моя на земле сибирской страдает? Пошел я на постройку дороги, денег на выкуп пая земли заработать. Выкуп не по закону какому, а вклад сделать, чтобы в старожильческое общество приняли. Думалось, в Сибири не как в России, где на селе всеми делами богатеи вершат. Нет, оказалось, и тут то же, когда не хуже еще. На постройке дороги с рабочими побыл, многое понял я. И ясно мне стало: век нашему брату бедняку на кулака батрачить, если… ты понял меня, Порфирий? — Он свободной рукой рубанул ладонью по воздуху. — …Если и кулаков всех, и царя, и… и сами хозяевами земли не станем. А без рабочих, коли они первыми за дело не возьмутся, ничего у нас не получится. Рабочий — главная сила. А почему? Нет у него ничего, кроме рук своих и спины. Ему цепляться, как хозяину, не за что. Он будет бороться за свободу с чистой душой. А крестьянин? Что же крестьянин? О бедноте не говорю. У той, как и у рабочих, нет ничего. А чуть кто с хозяйством, хотя и с малым, — сразу: «Мое!» А вот это «мое» ох как людей разлучает! А что человек один, сам по себе? Рабочие — те всегда будут теснее друг с другом… — Он очень устал, но все-таки торопился закончить. — Это все, Порфирий, я тебе к чему говорю… Коли ты не привязан к земле, иди в рабочие.

Иди! Как возьмут еще!

Этого уж я тебе… не скажу. Пока есть хозяева, зубы стискивай, да к ним иди.

Пойду я тоже па постройку дороги, — сказал Порфирий, — так я надумал.

Не ходи. Кончается там работа. Куда опять потом? Тут у тебя хоть крыша над головой.

Крыша тоже!

Вед-таки. Ты поступай в депо либо в мастерские, ежели примут.

Вошел фельдшер Иван Герасимович, заменивший Лакричника, и зашумел на них, заругался — он вовсе забыл, что у больного остались еще посетители.

А ты чаще заходи ко мне, Порфирий, будем дружить.

Над городом по-прежнему неслись низкие серые тучи и брызгал холодный дождь. Все дома выглядели особенно черными и дряхлыми.

Клавдея, тебе Еремей как показался? Хороший он человек?

Видать, хороший. Да только как хороший человек, то и судьба ему горькая.

Порфирий на это ей ничего не сказал. — Про себя подумал: «А может человек свою судьбу одолеть?»

Утром он пошел в мастерские проситься на работу. Пообещали: ежели понадобятся поденные чернорабочие — возьмут.

Тревога, возникшая было среди рабочих после «опроса» у начальства Петра и Лавутина, постепенно улеглась. Больше никого не вызывали. И ничего неприятного для всех остальных рабочих после этого также не произошло. Даже словно бы снисходительнее стали начальники цехов. И за опоздание не очень ругались и не так часто накладывали штрафы за испорченные детали. Появились везде в горячих цехах бачки с кипяченой водой. До этого десятки раз рабочие подавали прошения начальству — и все безрезультатно. Теперь вдруг, как по щучьему велению, и без новых просьб бачки появились.

Пошли неведомо откуда взявшиеся разговоры: '

Проверило наш народ начальство, видит — худых людей нет среди нас, вот и стали больше заботиться. Ведь это еще как сказать, от кого все берется: от начальства или от нас самих? Будешь ерепениться — ясно, всякого против себя обозлишь. А веди себя тихо, скромно — и к тебе будет совсем другое отношение. Заметят. Наградят…

И действительно, ни с того ни с сего под праздник успения четверым рабочим выдали наградные. Деньги пустячные, но, по пословице, не дорог подарок — дорога любовь.

Еще усиленнее начали говорить:

Вот видишь, большое старание никогда зря не про- * падет. Как ты, так и тебе.

Лавутин с Петром встретились, перемолвились:

Слышал, Гордей Ильич, какие идут разговоры?

Как не слышать.

Подкупают. За грош хотят от рабочего целковый выменять.

Ясно. Это им выгоднее, чем, к слову сказать, забастовка.

Знаешь, Гордей Ильич, надо бы нам опять собраться. Обсудить, что происходит. И глаза народу на правду открыть.

А кого пригласим?

Пока только старых своих. Надежных.

А Филиппу Чекмареву говорить?

Тут подумаешь. У него теперь свой кружок собирается.

Хотя оно и так, — заметил Лавутин, — но сам-то Филипп вроде к нам больше тянется.

А не подведет? — задумался Петр, снизу вверх поглядывая на Лавутина.

Чем же он подведет? Там тоже свои. А если будем по пять, по шесть человек в круг замыкаться, так мы рабочих никогда не организуем.

Они поспорили, но договорились на том, что из второго кружка пока пригласить только Филиппа Чекмарева. И это даже тем хорошо, что Филипп Петрович на первое время будет как бы связывать кружки между собой.

Условились собраться вечером в понедельник. Но здесь Лавутин вдруг вспомнил, что в этот день у него младшая дочь именинница и уйти с домашнего праздника ему никак невозможно. Ребят своих он любил больше всего, и лишить их счастья повеселиться вместе с отцом ему было трудно. Терешин на это был мало податлив, но все же сказал:

Тогда во вторник.

А во вторник мы с Ваней Мезенцевым пойдем к Баранову. Вдруг задержимся. Тут, брат, точно не рассчитаешь.

Ну ладно. Значит, в среду соберемся. Тогда и про разговор свой у Баранова расскажете.

Договорились!

Хорошо.

Во вторник, в назначенный им час, Лавутин и Мезенцев, приодевшись как можно лучше, явились в приемную к Баранову.

Делопроизводитель отыскал в папке, среди бесчисленного множества бумаг, прошение рабочих, взглянул на пометку Баранова, сделанную на документе, потом посмотрел на часы.

Некстати вы пришли, господа. Роман Захарович сейчас отдыхают. Они все время бумаги подписывали.

Лавутин потянул за рукав Мезенцева, подмигнул ему:

Вот, брат Ваня. Слышишь?

И нагнулся к делопроизводителю, сказал вкрадчиво, не давая прорваться своему густому басу:

А может быть, вы сами, уважаемый, примете соответствующее решение по нашему прошению? Неудобно, и в самом деле, по таким пустякам их беспокоить, — он показал на дверь кабинета Баранова и подчеркнул слово «их». — Хотя время Романом Захаровичем нам и назначено, но мы, конечно, понимаем. И ежели можете вы, минуя…