Сергей Сартаков - Горит восток

И сообща начали ему помогать. На работе всячески следили за ним, чтобы не надсадился, не застудился, чтобы голос свой не потерял.

Вот поет он однажды, и, как всегда, против окна его дочка начальникова ходит. Выбрал Вася время, как взглянула она на него, — поцелуй воздушный послал ей. Смутилась девица, убежала. А на другой день опять в тот же час пришла. Ходит, кружево на ходу вяжет, и словно ей дела до певца нет. Вася взял и оборвал песню посредине. Молчит. Сразу девица на окно глаза подняла. Вася опять поцелуй ей послал. Не убежала она теперь, только потупилась и, тихонечко отвернувшись, поодаль отошла. Стала, задумалась. Все ждала, не запоет ли снова Вася, не пошлет ли еще поцелуев. Не дождалась.

Посоветовали товарищи Васе время зря не губить. Написал он тут же любовную записку и отдал ее надзирателю. Надежный был надзиратель, часто выручал каторжан. Да и чего нашему брату терять, если, к слову, так вот перехватят записку? Карцер, розги? Кому это новость?

Тут на всякий риск пойдешь, — сказал Никифор.

Прошел этот день. Вечером Вася к окну. Поет, а дочки начальниковой нет. Как тут понимать? Выходит, обиделась.

А только на другой день — бац! — передает надзиратель Васе записку, а на ней вверху голубки нарисованы…

Пошло тогда дело быстрее. Каждый день начали они записками обмениваться. Вася песни поет, а она стоит против окна, глаз с него не сводит. Радуются за него товарищи. Как ни говори, начальникова дочка, гляди, и поможет ему на свободу выбраться. Двенадцать лет каторги — не шутка! За всякую мысль тут ухватишься.

II написал ей Вася большое письмо: если хочет она видеться с ним, пусть добьется, чтобы в вольную команду его перевели. Были такие случаи. Кому срок на исходе либо самые неопасные, на в тюрьме их, а в поселке содержали. Не убегут. А Васе-то еще десять лет оставалось. Кабы перевели его в вольную, он бы ходу дал хоть в первую ночь.

Вместе все писали письмо. Как лучше, ему подсказывали, чтобы в любовь его девица пуще поверила. Прочитал он вслух написанное, а потом от себя еще чего-то ей приписал.

Ну, потом три или четыре дня прошло. Как с работы — Вася к окну. Поет, а нет под окном его милой. Нет и нет…

Вдруг заходит надзиратель. «Федор Климов!» — «Есть». — «Собирайся! Живо!» — «Куда? Зачем?» — «В вольную команду тебя переводят».

Это с пожизненной-то! Как же так? Собрался Федя. Дрожит от радости, а почему его переводят — не поймет.

Простился. Ушел. Смотрят в окно арестанты — видят, как машет им Федя. Ну, на свободе теперь!..

Эх, мах-ма! Свобода! Волюшка! — прошептал Ни-кифор.

Ну, а Вася как потом? — спросил Павел.

А Васе краля его так ничего и не ответила и больше ни разу, даже под окном не показалась. — Яков выдержал длинную паузу. Потом объяснил: — Вася-то в письме своем какую приписку сделал: «Надя, дорогая! Вороновым я неправильно тебе назывался. В тюремных книгах я Федором Климовым записан».

Ох-хо! — сказал кто-то. — Вот это дружба! Себя на каторге оставить, а друга выпустить!

А может, и так посчитал, — предположил другой, — для народа Федя нужнее. Больше пользы сделает. Не зря ему и пожизненную дали.

Может, и поэтому, — сказал Никифор, — а может, и не о пользе думал, а просто другу хотел помочь.

— А ты бы так сделал? — насмешливо спросил Павел. Никифор подумал и честно признался:

Нет. В голову даже не пришло бы. — И вдруг рассердился на Павла: — А ты? Ты-то сам сделал бы?

Для такого, который за правду томится, — медленно сказал Павел, — сделал бы. А для всякого — нет.

Про друга идет разговор, — поправил Павла Яков. — Как бы ты к другу?

Ежели он вред народу причинял, словом ли, делом ли, — спокойно сказал Павел, — я бы с таким и не подружился. А ежели честный он и за народ страдает — будь он даже и не друг мне, сделал бы.

В бараке больше половины было уголовников. И сам Павел считался уголовником. Но все давно уже знали, что на каторгу попал он без вины. Знали и то, что Павел не выносит грабителей и душегубов и не хочет сближаться с ними. Держит себя наособицу либо дружит с такими, кто не по злой своей воле стал преступником. Сперва ему грозили, со свету сжить обещали, потом свыклись с ним, стали уважать. Победил всех Павел своим спокойствием, рассудительностью и справедливостью. Он никогда не хитрил, всем резал правду в глаза. О себе не любил говорить. Его хотели выбрать старшим — отказался.

Не со всеми законами вашими я согласен, — сказал он, — а против своей совести я не могу.

Выбрали старшим Середу. Но он редко решал сложные тюремные дела, не посоветовавшись с Павлом.

Всех удивляла стойкость и презрение Павла перед любой опасностью и перед болью. Было один раз так.

Взрывали каменистый холм. Заложили огромный заряд, подожгли шнур, и все отбежали, легли в укрытие. И вдруг видят — на вершине холма судомойка из служебной кухни. Ходит, ломает полынь на веники. Как забралась, откуда попала туда, бог весть… О взрывах всегда всех заранее предупреждали, ставили оцепление. А случилось же. Кричат ей, машут — не слышит. А вот-вот рванет заряд. И тогда без всякой команды Павел выскочил из укрытия и бросился к холму. Все так и замерли: сам себя на верную гибель обрек человек… А он успел, добежал, загасил шнур — полвершка снаружи всего оставалось. Судомойку прогнал с холма, потом рукой помахал: «Айда, ребята, наново заделывать…»

В другой раз такой случай был.

С вечера починял рубаху себе арестант на нижних нарах, воткнул в доски иглу без нитки и забыл. Павел ночью, босой, спрыгнул сверху — и пяткой прямо на иглу. Сломалась она, и половинка осталась у Павла в ноге. Всполошились все. Что делать? Ночью конвойных проси не проси, не сведут к фельдшеру. Да и того не сыщешь — играет где-нибудь в карты. Среди каторжан был врач, но никаких инструментов не имел. Игла в мякоть ноги ушла глубоко. И вот врач сделал Павлу операцию. Выточил хорошенько на камне конец перочинного ножа, прокалил на огне и этим ножом разрезал Павлу пятку; нащупал пальцами иглу и вытащил. Потом забинтовал ему рану чистой рубахой. И Павел ни разу даже не простонал, только весь потом облился…

Про любовь никто ничего не сказал, — выждав, не отзовется ли еще кто Павлу, проговорил Яков, — а ведь в деле этом любовь была.

Какая там любовь! Никакой любви не было.

Через окно с решетками не любовь.

Не любил Вася ее, только свободы себе добивался.

А Надя? — спросил Яков. — Дочка начальникова? Ведь полюбила.

Эту и в счет брать нечего.

Мамзель…

От скуки…

Ветерок…

Через день и забудет.

А почему же больше под окно не пришла? — неожиданно спросил Никифор. — Ежели Федор Климов убежал, так Вася-то ведь остался. Разобралась же она.

Насчет этого ничего не знаю, — подумав, ответил Яков, — а вообще, конечно, любопытно.