Илья Дворкин - Взрыв

Это была его идея — зарядить пистолет одеколоном.

— Если нападут, как прысну в глаза, знаешь, как защиплет! Взвоют!

Магазин снял чисто промытыми окнами. Надписи гласили: «Скупка золота, платины, драгоценных камней у населения».

— Понял? — зачем-то спросил Вячек.

Я кивнул.

Мы насунули кепки поглубже, оглядели немноголюдные тротуары и шмыгнули в узкую дверь.

В конце небольшого продолговатого зала был застекленный барьер с окошечком.

За окошечком сидела загорелая девушка и читала книгу. Стол перед ней был уставлен бутылочками, щипцами, пилками. Справа стояли лабораторные весы. Точь-в-точь как у нас в кабинете физики.

Вячек протянул пятерку. Девушка нехотя оторвалась от книги, равнодушно повертела золотой и сказала:

— Семнадцать.

— Тысяч? — ужаснулся Вячек.

— Нет, рублей, — ответила девушка, и было похоже, что она сейчас захихикает. У нее даже ямочки на щеках появились.

Семнадцать рублей?! Может быть, я ослышался? Представляете — семнадцать старыми! Брикет мороженого стоит два двадцать. Билет в кино на вечерний сеанс пять рублей.

Семнадцать?! Невероятно!

— Монеты принимаем не на вес, а по курсу, — вымолвила девушка непонятную для нас фразу и не выдержала, улыбнулась.

Видно, рожи у нас были такие ошарашенные и глупые, что она не выдержала. Первым пришел в себя Вячек.

— Тут что-то не так, — зловеще сказал он, вспомнив, очевидно, рассказ отца. Я его тоже вспомнил. — Наверное, одна шайка-лейка.

Девушка нахмурилась. Ямочки ее исчезли.

— Будете сдавать или нет? — спросила она железным голосом.

— Нет, — отрезал Вячек и забрал монету.

Молча вышли мы на улицу и остановились в растерянности и недоумении.

В общем, думается мне, плевать нам было тогда на деньги. Больше десятки никогда у нас не бывало, и никаких страданий по этому поводу мы не испытывали.

Но мы столько нафантазировали, столько носились с этой дурацкой желтой бляшкой, столько начитались всяких историй, в которых из-за таких вот бляшек делали глупости и гадости даже не совсем еще пропащие люди, что нам просто стало обидно равнодушие этой смешливой девушки с железным, когда надо, голосом.

Вячек пренебрежительно вертел пятерку в пальцах, будто это был обыкновенный пятак, вертел и смотрел на нас.

Мы молча разглядывали золотой — этого обманщика, вруна, дутую величину.

Сколько вокруг него наговорено, написано, а на деле — пшик!

Мы раздумывали. И тогда-то к нам подошел этот тип. Вот уж точное для него определение — тип. Лучше не скажешь.

Юркий, востроносенький, с усохшим, но очень решительным, каким-то промышляющим лицом, он стремительно подошел к нам, увидел золотой, и у него даже нос зашевелился, как у гончей..

— Золотишко? — прошептал он, и нам показалось, что он сейчас проглотит монету. Ам! И нету.

Вячек резко сунул руку в карман, и тип испуганно отскочил.

— Что вы, что вы, ребята! Я же свой! Что вы. — зашелестел он.

— Кому это ты свой? — строго спросил Вячек.

Мы видели, как этот тип испугался, и потому моментально почувствовали себя лихими и сильными парнями. Зря такой не испугается.

— Ну ладно вам, ладно! Меня ж тут каждая собака знает. Я же Сенька Шустряк, — сказал тип и протянул руку, — покажь желтизну.

Он тянулся к нашей пятерке.

— Чего? А ну отвали, — приказал Вячек и повел в кармане своим пахучим оружием. Небось у меня жест слизал, когда я шулером представлялся.

Плащ натянулся, и стало ясно, что в кармане пистолет.

Этот Шустряк цепкими глазами зыркнул по сторонам и прямо-таки затанцевал на месте от волнения.

— С ума вы сошли! С пухой здесь стоять! Да тут же легавых навалом! Ну бешеные, ну бешеные... Бежим скорей, за углом парадник фартовый есть. Бежим, пока не застукали. Там сторгуемся.

Мы пошли. Мы его ни капельки не боялись. Наоборот — мы видели, что он нас до смерти боится.

Это просто удивительно, до чего быстро вошли мы в роль. У нас сразу сделались хмурые, подозрительные рожи и развязные, нахальные походки.

Мы вошли в темный, пропахший кошками подъезд, и Шустряк деловито спросил:

— Сколько?

Мы немного растерялись, но тут же Вячек длинно сплюнул и, как заправский купец, ответил:

— Говори свою цену.

Тип снова зыркнул опытными, недобрыми глазами.

— Двести!

Он заметил, что мы переглянулись, но изумления нашего, очевидно, не увидел, потому что поспешно проговорил:

— Ну, двести пятьдесят.

И понес какую-то чушь про трудные времена, про опасности профессии и еще что-то, и еще.

Но в нас уже все ликовало, и мы его не слушали.

Это надо же — 17 и 250! Ха-ха! Есть разница. Дурак какой-то попался. Просто не знает, что к чему.

И я солидно сказал:

— Годится.

Шустряк поспешно отсчитал деньги, и наша пятерка исчезла в его руках — будто испарилась. Как у фокусника.

Где-то в глубине души мне было неудобно, и, будь это не такой явный мошенник, мы бы не стали его так обирать. Но я подумал, что наверняка он обманул десятки других, не таких ловких и отчаянных ребят, как мы, и что не грех и его один раз наказать. Так я успокаивал свою совесть.

Много позже я узнал, насколько выше ценились в то время золотые монеты на «черном рынке».

Наверное, он от души потешался над желторотыми дураками и над нашим тертым видом.

Но я думаю, он был уверен в том, что мы воришки, и не сомневался, что по молодой своей дурости мы и палить можем начать при случае. Такой уж опасный возраст.

Поэтому Шустряк держался с нами очень почтительно. От греха подальше.

— Ребята, а еще у вас золотишко есть? — спросил вкрадчиво Сенька.

— Там все есть, — многозначительно и нахально ответил Вячек, напирая на слово «там». Я-то знал, что он имеет в виду «в Греции».

Но Шустряк Чехова не знал и потому насторожился, как боевой конь.

— А камешки в том месте есть?

— Есть. Белые такие, прозрачные, — отозвался я. Не хотел я огорчать человека.

— Брильянты?!

Глаза у Шустряка горели, и тряслись руки.

— Ага. Брильянты.

— Какие? Размера какого?

Шустряк даже охрип.

Я быстро взглянул на Вячека, но тот пожал плечами. Он тоже не знал, какие бывают брильянты. И я, решив не зарываться, показал ноготь на мизинце, хоть и запросто мог показать целый кулак. Мне было не жалко.

Но что тут сделалось с Сенькой Шустряком! Я еще никогда не видел, чтобы человек так заходился.

Это было неприятно и жутковато. Он стал похож на кликушу — весь побелел и даже пена выступила в уголках губ. Он вцепился в наши плащи, стал трясти нас и горячечно забормотал, заклиная никому больше не говорить об этом, потому что вокруг все сволочи и жулье. Надуют и не поморщатся, и только он, Шустряк, человек честный, даст настоящую цену.

Не знаю, верил ли он нам до конца, думаю, верил или очень хотел верить, — слишком уж натурально он радовался и в то же время боялся потерять такой случай.