Илья Дворкин - Взрыв

И Санька все рассказал. И про рекомендации проектантов, и про то, как сами прошляпили, не догадались срубить изоляцию, и про свои нынешние муки.

После слов Петра Петровича он озлился невероятно.

И как всегда, когда на него накатывала холодная ярость из-за чьей-нибудь явной несправедливости, Санька сделался спокойным и уверенным.

Терять ему было нечего.

В конце концов и увольнения он тоже не больно-то боялся. Не такой уж легкий хлеб давала ему эта работа, он понимал, что, очевидно, любая другая будет легче, но тут уж было дело принципа.

Увольняться он не собирался. И надо сказать, главным образом из-за бригады, из-за рабочих, из-за Сереги Филимонова. Слишком сжился с ними Балашов. Да и работа ему в общем-то нравилась, ему было интересно здесь.

И он продолжал говорить.

И было очень тихо. Слушали его внимательно даже те, кто не имел к этим злосчастным колодцам никакого отношения, потому что понимали — происходит что-то необычное.

Санька кончил и замолчал.

И все молчали тоже. И многозначительно переглядывались. Главный начальник задумчиво вертел в руках карандаш.

Потом, когда тишина стала уже тягостной и тревожной, он откашлялся и проговорил:

— Нда-а... Ну по крайней мере стало все понятно. Но у меня есть к вам, молодой человек, один вопрос: что же делать дальше? Вы же знаете, что откладывать испытание всей системы трубопроводов мы не можем, а нарисованная вами картина, хоть и правдиво нарисованная, довольно мрачна. Я теперь вижу, что обещание Петра Петровича, мягко говоря, было несколько.. легкомысленным, скажем так. Но что же вы предлагаете? Вы думали по этому поводу?

— Думал.

— И у вас есть предложение?

— Есть.

— Рассказывайте.

— Я предлагаю, вернее, вот мы с Филимоновым предлагаем, как временный выход такое: вынести электропривод из колодца наверх, на перекрытие. Это проще пареной репы — нарастить хвостовик задвижки, вынести наружу привод и прикрыть его ящиком, обитым рубероидом. Это чтоб дождь его не мочил. Удобно — не надо в колодец лазать, если что с приводом случится, а они ведь капризные; быстро и дешево. И вообще мы считаем, что задвижкам и трубам вода никакого вреда не принесет. Все равно, сколько щели ни заделывай, вода в колодцах будет накапливаться. Через несколько месяцев, пусть через год уровень будет такой же, как сейчас уровень грунтовых вод. Чему может повредить вода? Скажут, опасность коррозии. Ерунда! Во влажном воздухе опасность эта больше, чем в воде. Задвижка чугунная, покрыта изоляцией, трубы тоже тщательно заизолированы. Внутрь труб вода сквозь фланцы не просочится, трубы под напором. Только в случае аварии вода будет помехой. Но авария означает, что из труб хлынет вода, а значит, и колодец заполнится, и тут уже неважно, был он до этого сухой или мокрый. А для осмотра, для профилактики, можно раз в году и откачать воду. Насос «Андижанец» делает это за десять минут. Вот. Все, кажется.

И Санька сел. Филимонов сжал снова ему локоть.

— Молодец, Константиныч, — прошептал он.

— Что скажет Петр Петрович? — Председатель совещания улыбнулся. — Толково ведь, а? Теперь, пожалуй, ваше обещание — исправить все в два дня — стало вполне реальным. Вам своего прораба благодарить надо, выручил он вас, а вы его увольнять хотели. Кстати, за этим я прослежу. В обиду парня не дам, имейте в виду. Так вот, насчет того, чтобы вообще не лечить колодцы, оставить в них грунтовые воды, — не знаю, надо посоветоваться. А в качестве временной меры вынос приводов на поверхность перекрытий считаю очень толковым и грамотным инженерным решением. А вас, товарищ Балашов, прошу, если надумаете уходить от Петра Петровича, позвоните мне, интересная работа для вас всегда найдется.

— А чего ему уходить? Нет уж, вы его, пожалуйста, не сманивайте, он нам и самим пригодится, — заволновался вдруг Санькин главный инженер. И так он это обиженно сказал, что председатель расхохотался, а за ним и все остальные.

Все, кроме Петра Петровича.

Тот сидел, опустив голову, плечи его повисли, и он, казалось, даже похудел за эти минуты.

По крайней мере теперь он не производил впечатление непробиваемо здорового, самоуверенного и грубоватого от сознания своей силы и власти человека.

Филимонов все это время сидел затаив дыхание, глядел и слушал внимательно, как в театре.

Он радовался за Саньку, за своего Константиныча и гордился им.

«Поди ж ты, — думал он, — ведь на глазах парень оперился. Давно ли он пришел к нам прямо из-за парты, робкий, неумека, румянцем заливался, как красна девица, если что приказать надо было. Да и не приказывал, а скорее просил и боялся, что выполнять откажутся. А теперь, гляди-ка, самому Петру фитиля вставил собственноручно. А это уметь надо, его ведь все в тресте как огня боятся, я и сам его боюсь. Да-а, на глазах наш Константиныч из мальчишки стоящим мужиком сделался».

И на Петра Петровича глядел Филимонов и думал, как, должно быть, тому, при его характере, обидна вся эта история. Любому, конечно, неприятно, если его публично высекут, а уж Петру особенно, до смерти ему обидно.

Конечно, он не такой человек, чтоб из-за эдакого пустяка сломаться. Попереживает маленько и опять станет самим собой, опять будет грозен и крут. У него внутри стержень крепкий, его, стержень этот, так прямо не вытащишь, не согнешь, да и шкура достаточно закаленная, не в таких переделках бывал. Но, может, и его эта история чему-нибудь доброму научит.

Очень может быть.

А сейчас Филимонову даже жалко было своего управляющего.

Неприятно глядеть, если солидный, с большим характером человек пусть ненадолго становится таким вот пришибленным, когда его любой пожалеть может.

А когда он, Серега Филимонов, был совсем еще желторотый, вечно голодный маленький ремесленник, только что вернувшийся из эвакуации, он встретил другого человека, грубоватого, но в общем-то доброго. Первого человека, который сломался на его глазах. Впервые тогда Филимонов увидел, что может статься с человеком, если вынуть из него жизненный стержень.

Его тогда здорово это поразило, на всю жизнь.

Воспитатель был дядька ничего, не вредный. Появлялся он в спальнях редко. Некогда ему было. Молодая жена, огород и корова отнимали у него очень много времени.

Как он попал в воспитатели, непонятно, да и сам воспитатель — фамилия его была Рыжов, — кажется, этого не понимал.

Но старался он, как мог. Воспитывал. Воспитание происходило в спальне. На дворе стоял год тысяча девятьсот сорок седьмой.

У Рыжова была одна удивительная способность, которой он чрезвычайно гордился и за которую, несмотря на то, что эта способность была воспитанникам неприятна и невыгодна, они его даже уважали. Он быстро и безошибочно находил в самых замысловатых тайниках всю их контрабанду — зажигалки, ножи, молотки и прочие вещи, которые они втихомолку делали для себя в цехе, чтобы потом обменять на барахолке на хлеб и махорку.