Мариэтта Шагинян - Первая всероссийская

— А что я тебе говорил? — воскликнул Беляев. — Что говорил я тебе, Сема? Незнамо с кем покумился там, они ж и подвели!

Новиков не знал, что ответить. Радость на лице его угасла. Он забрал «Вестник», свернул трубкой и сунул в карман штанов.

— Утро вечера мудренее, друзья, — ласково заговорил Ульянов. — Завтра пойдем все вместе на хоры и проверим своими глазами, так ли уж верно судит «приезжий учитель». Мы с вами, Семен Иванович, не знаем, кто этот «приезжий», вы ведь не один писали, — за вас писали. Вот и проверим!

До одиннадцати, как всегда, на педагогических курсах шли лекции. Слушатели уже свыклись с манерами Бунакова и Евтушевского, с голосом и дикцией каждого, и стали разбираться получше. Начинал первым Бунаков, и ему отдавали свежее, отдохнувшее внимание. В этот день, одиннадцатого июля, Бунаков показал, почему на нем, воронежце, а не на москвиче или петербуржце, остановило свой выбор военное министерство. Лекция его сделана была с таким оригинальным, собственным, творческим разумением, что проводили ее слушатели чуть ли не овацией. Он начал не с рассказа, а с показа, как важно начинать обучение ребенка письму и чтению одновременно, больше того — сразу же, с первого урока научить его, узнав и запомнив звук, тут же и нарисовать этот звук. Бунаков так и сказал, чтоб поначалу не отпугивать детей словом «писать» букву, а просить их «нарисовать» ее. Ребенок связывает письмо — с занятием и учением; а рисованье — с отдыхом и удовольствием. И, в сущности, первые уроки написания букв — это и есть уроки их нарисования, элемент механический тут еще отсутствует, дети подходят к делу творчески, вкладывают все сознанье свое в рисунок. «У меня была в детстве удивительная учительница французского языка, мадемуазель Лина, — рассказывал классу Бунаков. — Я ни за что не хотел учиться писать по-французски. Вдруг она говорит на первом же уроке: мальчик, если ты сегодня будешь хорошо отвечать, я тебе позволю нарисовать в награду одну французскую букву!.. И представьте, господа, она меня соблазнила. Нарисовать… значит не писать! Я стал так стараться, что награжден был в течение нескольких дней целым алфавитом, — пыхтел, рисовал, наслаждался — и выучился писать по-французски. Так надо умеючи подходить к ребенку!»

Пример понравился своей оригинальностью, и слушатели, почти все без исключения, вписали в свои блокнотики «нарисовать букву». Понравился он и Ульянову, хотя, повернувшись к сидевшим с ним рядом Беляеву и Новикову, он шепнул, что Бунаков имеет в виду городских детей: для крестьянских ребятишек, не имеющих с детства мелок или уголек в руках и не знающих, что такое рисованье, вряд ли это сложное, уже вполне умственное противопоставленье даст сразу же свой результат… А Бунаков между тем развивал свою лекцию дальше, и на том же высоком уровне. Он был в ударе сегодня. Почти вдохновенно объяснил разницу между чтением механическим и сознательным, роль чтения вслух для того, чтобы не читать механически, наконец — роль выразительного чтения, когда понимаешь прочитанное и пытаешься правильной интонацией, повышением и понижением голоса, вопросительностью, убедительностью, одобрением, возмущением, лаской, горечью в голосе передать понимание смысла того, что читаешь.

— Вот почему и ученье наизусть стихов или басен помогает развитию сознательности в ребенке, — сказал он. Затем перешел к роли учителя в объяснительном чтении. И опять очень свежо, не по шаблону, принятому в школах, указывая на блокнотики в руках учителей, закончил свою лекцию: — Вы как раз совмещаете чтение с письмом, только вместо чтения глазами — слушаете его ушами. И главное, что хотите запомнить, заносите себе в тетради в двух-трех наиболее важных для вас словах, — так ведь?

Кое-кто засмеялся: почти у всех стояло «нарисовать букву». А Бунаков, складывая лежавший перед ним конспектик и пряча его в нагрудный карман, добавил: вот именно так — возьмите, да и заставьте на уроке записать главное слово, которое понравилось ученику в книжке… Пусть каждый запишет, а потом посмотрите и сравните, думалось ли ученику при чтении, было ли чтение творческим.

На пятиминутной перемене в аудитории стоял шум — обсуждали прослушанную лекцию. Всеми она признана была удачной и полезной, хотя немного чересчур «умственной».

Евтушевский поддержал честь этого дня, — он тоже говорил интересно и близко к делу. Как всегда, повторил то, что осталось непонятным в предыдущей лекции, — разницу между учебным и научным решением задачи, потом объяснил приемы разложения сложных формул при отыскании неизвестного, усвоение учениками знаков сложенья, вычитанья, деленья и умноженья, табличку кратных и некратных, — все это практически, на доске, со многими повторениями.

Выходя с лекций в одиннадцать часов дня, слушатели обменивались живыми репликами, — у всех было хорошо на душе, все что-то полезное уносили с собой. Кто тут же, на ходу останавливался, чтоб договорить начатый с товарищем разговор, кто бежал, расталкивая идущих, чтоб поскорей зажечь сунутую в рот самокрутку, а кто не спеша двинулся к лестнице на хоры. Двинулся туда со своими двумя спутниками и Ульянов. Стоявшие возле витрин трое представителей военных учебных заведений сразу его увидели и вышли ему навстречу. Один из них держал в руках «Вестник», — тот самый «Вестник» № 73, которым хотел похвастаться вчера Семен Иванович Новиков. Это и было событием, о котором они хотели поговорить с Ульяновым.

— Илья Николаевич, а мы вас еще вчера ждали, — сказал один из них. — Вы постоянный наш посетитель, в вашей инспекции десятки, если не сотни народных школ, вы знаете столько же народных учителей и учительниц, их уровень, потребности… Скажите, действительно ли у нас такой хаос, что понять ничего нельзя? — Он развернул, говоря это, «Вестник» на письме «приезжего учителя».

— Знаю, знаю, господа, и уже читал. Считаю письмо недоразумением. Вот познакомьтесь, — Виктор Ануфриевич Беляев, Семен Иванович Новиков, — тоже приезжие учителя народных школ. Привел показать ваше устройство на хорах и проверить собственное свое впечатленье.

— Рады вам, прошу, — глядите сами. Надо проверить, насколько вот так, без объяснения, доступны наши пособия для самостоятельного с ними знакомства, — и старший из них, с густой седой шевелюрой, скрестил руки на груди и отошел от них на некоторое расстояние. Сильно покрасневший Семен Иванович и смутившийся за него Витя Беляев принялись разглядывать пособия, начиная с витрины, осененной большой римской цифрой один.

— Одно я могу, как свидетель, опровергнуть тотчас же, — улыбаясь, сказал Илья Николаевич, — сколько я тут ни был, всякий раз встречал кого-либо из вас, охотно бравшегося объяснить, показать, даже вынуть из-под стекла… Да могу и второе также опровергнуть, но пусть мои друзья посмотрят.