Фзнуш Нягу - Властелин дождя

— Складывай а-йву в корзину, — приказал Василе Попеску. — И ешь. Небось для вас хранил-то.

— Папа, — в голосе Люша звенело счастье, — ты самый лучший отец на всей земле. Ей-богу!

Они шли к кухне, держа в руках корзину. Если Илинка скажет, что я и в самом деле еду в Рымник, отдам ей свою порцию, решил Люш. Отца спросить он не решился. Обычно Василе Попеску говорил мало и не слишком любил шумное веселье. Люш, узнав, что действительно едет, может, и не удержался бы — запрыгал на одной ножке, закричал бы от радости, а Василе Попеску это явно не понравится, и он, пожалуй, еще отменит свое решение.

Люшу хотелось поехать в Рымник, потому что от приятеля своей сестры — от Тити Торофляке — он слышал, будто появились такие зажигалки, которые, если на них нажмешь, играют четыре песни подряд. Да он сто леев растранжирит и купит целых три штуки. А вечером они встретятся с Марией, он потихоньку нажмет на колесики, и Мария так и обомлеет, когда услышит из его кармана музыку.

Но Илинка не желала с ним разговаривать. Муку она уже просеяла и теперь, стоя на коленях у края стола, заквашивала тесто. В кухне было только одно оконце, и, когда входишь со двора, она кажется полутемной.

.— Обозвал меня дурой, так не приставай. И то сказать, дурак из дураков тот, кто с дураками водится. Уходи, оставь меня в покое. Если не уйдешь, позову маму.

— Тише ты, — сказал он, понижая голос. — Так вот: если узнаю, что ты меня обманула с Рымником, я твоему Тити Торофляке ноги переломаю. В эту субботу на балу стенку будешь подпирать, а твой Тити на больничной койке лежать будет.

— Да ну его!

— Ла-адно! Попроси Турчанку заговорить его от робости.

Он приблизился к ней еще на два шага и продолжил угрожающе:

— А еще попроси тебя заговорить.

Илинка не успела остеречься — Люш вцепился ей в косы н встряхнул ее как мешок. Илинка закричала. На крик вбежала Катерина, только что вернувшаяся из деревни. Катерина и спрашивать не стала, кто виноват, — схватила мутовку и съездила Люша по заду.

— Ах ты, бессовестный, лоботряс проклятый. Отец, бедняга, надрывается, перетаскивает табак с чердака, чтобы тебе поехать в Рымник, а ты ходишь задираешься. Вот тебе! — И она влепила ему еще раз.

Илинка смеялась сквозь слезы, а Люш, скривившись от боли, одной рукой пытался схватить мутовку, а другой ощупью искал дверную щеколду.

— Бери заступ, отправляйся к кукурузному амбару, там винный бочонок зарыт, надо его вытащить.

А коли его вытащу, кто будет пить-то? — спросил Люш уже со двора.

— Ты чего там, Люш? — крикнул Василе Попеску с крыльца.

— Это мать. Мол, винный бочонок откапывать надо.

Катерина вышла на порог, и Люш отбежал шагов на пять.

— Пускай откопает, — сказала Катерина, — ты Дану в лицей бутыль свезешь. — И повернулась к Люшу. — Да поторапливайся, когда тебе говорят!

— Вас послушать — мне на шесть частей разорваться надо, — слабо сопротивлялся Люш, направляясь к сараю. — Турчанка меня посылает сбивать лед с ячменя, ты — бочонок откапывать…

— Ай-яй-яй, — притворно пожалела его Катерина. — Тяжело же тебе приходится, сыночек!

Тяжело не тяжело, главное, что в Рымник еду! — весело подумал Люш уже в сарае, взбираясь на бочонок; чтобы вырыть его, надо было подцепить заступом крышку. На стене висели три заячьи шкурки. Люш сильно дернул шкурки за хвосты, вырвал их и букетом разложил на сундуке с кукурузой, украшенном двумя целующимися голубками. Шкурки были для Илинки — подбить кожушок.

Между тем пошел снег. Снежинки летели мелкие, редкие, Люш остановился около сваленных табачных кип, закинул заступ на плечи, покачивает его, как коромысло, и смотрит на Турчанку — та скоблит котелок, хочет варить мамалыгу. Люш оглянулся — поблизости нет никого, кроме Кубрика — он лежит в будке, положив голову на порог.

— Турчанка, а Турчанка, — обращается Люш к бабушке, упиваясь собственными словами. — Ответь честно: кто посадил этот табак, кто его собрал, развесил сушиться на солнышке? Кто его связал в тюки?

— Известно кто.

— Предположим, что неизвестно.

— Ты, — ответила Турчанка. — Только ведь и другие не сидели сложа руки. Они в кооперативе — ты на нашем участке.

— Так знай, Турчанка, — продолжал Люш, — сегодня я впервые получу заработанные деньги и куплю тебе кашемировый платок.

— Дай тебе бог здоровья, батюшка! Я спрячу его в сундук и накажу, чтоб меня в нем похоронили. А на том свете всем стану его показывать: деду твоему, Петраке Рарице, и твоему дяде, Замфиру, — глядите, мол, это мне от внучка, от Люша то есть! Нет больше моей моченьки, Люш, батюшка, о последнем часе молю! — запричитала Турчанка, и Люша кинуло в дрожь от ее голоса.

Впервые он увидел, какая она старая и немощная. За эту зиму — что еще держится, хоть и на волоске, — Турчанка растаяла, стала маленькая, будто сжалась, чтобы защититься от холода, все глубже в нее проникавшего.

— Ой не могу, сил моих больше нету, — продолжала старуха, — пора бы пречистой деве взять меня на покой из этого мира.

От ее жалостных слов радость Люша как-то привяла.

— Не проси смерти, Турчанка, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты погуляла на моей свадьбе.

— Коли будет на то божья воля, я и мальчиков твоих покачаю на коленях.

— Обязательно, — подтвердил Люш с такой убежденностью, словно и жизнь, и смерть были у него в подчинении.

— Люш! — грозно крикнула Катерина, барабаня в окно.

— Уже готово, — ответил Люш. — Мойте бутыль для Дана. Хорошенько мойте, горячей водой.

Прежде чем откопать бочонок, Люш снял пиджак, чтобы не мешался, бросил его на перевернутый на мостках у амбара желоб и воткнул заступ в промерзшую под зимними ветрами землю. Было до того холодно, что острые звездочки снежинок не кружились в воздухе, а сыпались на землю, словно кто-то кидал сверху пригоршни соли, — ощерилась на прощанье зима-старуха. Люш — большой работяга — при каждом ударе заступа вонзал зубы в нижнюю губу с такой силой, что кровавая полоска сохранялась на ней не один день. Он воображал, будто расправляется со своими врагами из Лаковиште, теми парнями, с которыми Мария знакомилась у двоюродной сестры.

— Вот тебе! Не лезь в чужие дела! — Если бы они и на самом деле лежали в яме, он по меньшей мере дважды заехал бы им по спине. — Хочешь еще? — спрашивал он, поднимая заступ. — Вот тебе! Со мной шутки плохи, я из тебя котлету сделаю!

Бочка была пивная, вместительностью пятьдесят литров, толстой дубовой клепки, с прочными железными обручами. В ней доверху муста — виноградного сусла. Люш отбросил землю, снял прогнившую, заплесневелую солому, которой прошлый год ее обернули, потом стал на колени и попытался ее толкнуть.

Спина у него прямо хрястнула, и он решил взять заступ, чтобы зарыть яму, из которой, точно пена, валил пар, но вдруг с удивлением заметил, что бочка сама собой покатилась по двору прямиком к кухне. Бочка катилась, тяжело перепрыгивала через обломки кирпича, сплющивала смерзшийся навоз и наконец, ударившись о колоду, на которой рубили дрова и резали птицу, покатилась назад. Остановилась у плетня, медленно повернулась в ямке и снова — кубарем — к воротам, куда как раз въезжал присланный за табаком грузовик. Шофер по имени Джордже, двадцатилетний парень в комбинезоне танкиста со множеством накладных карманов, ничего не понимая, притормозил и загудел. Бочка ударилась о передний бампер грузовика и покатилась назад. Казалось, в ней спрятался ребенок, он сучит ножками — вот она и катается по двору.