Фзнуш Нягу - Властелин дождя

Старик оттолкнул лодку от берега. Рубашка огнем жгла тело, словно приникала влажными кровавыми ранами, присасывалась, причиняя боль.

На ток старик вернулся затемно, там уже гуляли вовсю Стреноженных лошадей пустили пастись без присмотра, обмолоченное зерно сгребли в две кучи и накрыли мешковиной; пили цуйку стаканами, наливая из бутыли, огромной, как брюхо жеребой кобылы, закусывали вареными раками. Не было среди парней только Андрея Букура, видать, спустился он на берег, завешенный густым боярышником, решил искупаться.

— Надо бы, ребятки, камышом зерно накрыть, — сказал старик, хлебнув цуйки. — Как бы дождем не намочило.

— Каким дождем! — изумился Василе. — Ты глянь на небо — звезды с кулак. Сам говорил давеча, не будет дождя.

— То давеча, — возразил старик. — Не было на мне братниной рубахи. А теперь — вот она! Балунья моя, разбирая сундук, нашла, дала мне надеть. Брат у меня был властен над дождем, теперь ко мне его сила перешла. Укрывайте, будет дождь!

— Черт старый! — ругнулся Василе. — На тебе ж рубаха Андрея Букура.

Старик опешил. Молча допил он стакан, пошел и лег на кучу зерна. Услышав его стон, Василе сел рядом.

— Ты вот что, крепись, не распускай боль.

Отстань, Василе!

— На хлеб ведь перейдет. Не имеешь права на хлеб порчу насылать.

— А и верно, не имею, — согласился старик и поднялся. Он лег на соломенную подстилку, где спал днем и где какой-то потаенный смысл навсегда покинул его крестьянскую душу.

Уснул он поздно, уснул, мечтая о дожде.

1984

Мы приехали в пойму с Мауд шесть дней назад. Мауд — «произносится точно, как пишется», обратила она мое внимание, — имя прозвучало для меня странно, напомнив начало какой-то сказки, но оно совсем не подходило к ее улыбке в те минуты, когда она, поймав змею на дне бывшей топи, теперь засеянной пшеницей, рассекала ее одним ударом рыбацкого ножа и смотрела, как два ремешка в последней судороге силятся свернуться в клубок. Улыбка Мауд освещала только зубы и уголки рта, ей не хватало силы подняться выше и исполниться в огромных черных глазах, живущих по этой причине своей жизнью, совершенно чуждой всему лицу, сосредоточенной до самозабвения.

Мы пробыли тут шесть дней, и нам оставалось еще четыре, и как-то раз на метеостанции, где мы спали, в заброшенной рыбоприемной точке (или полузаброшенной, потому что метеоролог Александру Жуку — двадцать шесть лет, лошадиное лицо — отвечал и за ледник, куда время от времени речной пароход забрасывал на хранение ящики с рыбой), — как-то раз Мауд от нечего делать придумала игру. Она сказала:

— Через пару дней в пойме начинается косовица. Понаедет человек сто, если не больше, и однажды ночью пойдет дождь. В июне часто бывают дожди, и сильные. Правда, Александру?

Жуку вязал веник из полыни. Перед ним на столе — колода карт.

— Правда, Мауд.

Он находил какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы называть ее по имени и без конца разглядывать ее ноги.

— По крайней мере два раза в неделю, Мауд. Но только над поймой. За Дунаем, в степи, не падает ни капли. — И в пояснение: — Даже богу не обойтись без черта.

— Идет дождь, — продолжала Мауд, — а я — девушка с покоса.

— Умора, — сказал Жуку, — с твоей-то физиономией.

— Прекрати, — прикрикнула она на него, топнув ногой. — Я — девушка, которую дождь промочил до нитки, и я пришла сюда просить укрытия.

— У кого?

— У Михая, — ответила Мауд, указывая на меня. — У кого же еще? Господин доктор… — И она мне поклонилась.

— Ты же говорила, что он инженер, — упрекнул ее Жуку.

— Ну и что, — возразила Мауд, — деревенская девушка называет «господин доктор» всякого, кто хорошо одет и ей незнаком. Господин доктор, идет дождь, молнии сверкают, и мне страшно.

— Бездарно играешь, — перебил ее Жуку, — прямо-таки отвратительно. Не понимаю, третье лето сюда приезжаешь и до сих пор не научилась говорить, как крестьянка.

— А ты — грубиян.

— Да, только это от тебя и услышишь… — Жуку сморщился, — Ладно, извини, тысячу извинений. Просто я вспомнил тех типов, которые с машиной бухнулись в Дунай и утонули, и поэтому…

— Брось, — остановил я его, — что ты все время их поминаешь, не стоит.

Жуку меня не слышал. Скорее, не хотел слышать. Он сказал:

— Ты красивая, как родник, Мауд.

Мауд пересела на стул спиной к окну. Зудели комары за сеткой, и где-то перед нашей хибарой шумел камыш. Мауд сидела, уронив руки на колени, и молчала; стриженная под мальчика, с грустной сосредоточенностью в глазах— может быть, она ни о чем и не думала, а просто слушала шорохи поймы, — она казалась красивой, и я даже думаю, что она и на самом деле была хороша собой, как бывает хороша собой молодая женщина ночью в начале лета, наедине с двумя мужчинами, в комнате, где есть, кроме всего прочего, полбутылки спиртного и икона со страстями великомученика и где слышен далекий поезд. Глухая ночь была рамкой для нашей троицы — и Мауд, поводя голыми Полными плечами, оказывалась в темноте за окном. И мне казалось, что и нас покачивает при каждом ее движении.

Жуку сунул полынный веник за дверь, раскинул руки словно его повесили на забор просушиться на солнышке, потом сложил их на коленях и первый раз за вечер посмотрел Мауд прямо в лицо своими круглыми, как клавиши пишущей машинки, глазами — на каждой клавише по букве «О» красными чернилами, как выразилась Мауд, представляя нас друг другу, — но я был уверен, что он не видел ее там, где она сидела, его глаза с красным ободком, как у куриц, переносили ее на пшеничное поле, посверкивающее в недрах ночи, или в еще более укромные места: в камыши или в известковые гроты по дороге в Добруджу, где это притягательное создание стало бы доступным.

— Ты — четвертый родник, Мауд, первый, второй и третий превратились в ведьм. — Мы с Мауд улыбнулись, — Ты — четвертый, тот, что оживляет в первую весеннюю ночь долговязый призрак дыма, и прочищает жилы всех остальных источников, и чистит ведра, простоявшие без дела пять месяцев, а утром, если он заигрался и не успел вернуться назад, растекается ручьем. У меня их три здесь, возле дома.

— Плохой из тебя поэт, — сказала Мауд, зевая, — Я пошла спать. Спокойной ночи. На рассвете хочу пойти на щуку.

— Смотри, запрись на два оборота, — посоветовал Жуку.

— Тоже мне, храбрец нашелся, — отрезала Мауд.

Мы слушали, как она идет по коридору, вызывающе стуча каблучками по деревянному полу, потом ленивый голос, чуть с хрипотцой от прохлады, зазвучал с порога распахнутой на Дунай двери:

— Пароход. Плывет к морю. На Брэилу, на Сулину. Я таких длинных еще не видела. Но как же на нем тихо!

Жуку подошел к окну.

— Я думаю, из Вены идет, — заметил он. — В огнях прямо купается. Но действительно нем, как лебедь. Сиди, — остановил он меня, — не стоит на него смотреть — расстроишься. — И помолчав: — Сыграем в семерку, как кретины, или допьем, что в бутылке?