Олесь Гончар - Твоя заря

Сколько ехали, столько и мучилась Тамара от сомнении и неуверенности, хотя и стыдно было самой себе признаться, что подвергает сейчас сомнению то, на что пошла по первому зову души, пошла так безоглядно.

- Мальчишество... Пижонство... Фальшивая игра в гуманизм,- донимал их время от времени Дударевич.- Да кто он для вас? Он для вас нуль, как и для меня, абстракция, а заварили такую кашу!.. Сами, надеюсь, видите сейчас собственную глупость, а все же...

- А все же в кювет его не выбросим,- сказал Заболотныи и погнал еще быстрее.

- Лицемеры... Ханжи! - сквозь зубы и дальше цедил Дударевич.- Эта ваша игра в чуткость, кому она здесь нужна? Ему? Да он уже слышит пение ангелов!

- Прекрати! - прикрикнула на него Тамара, и он сразу умолк.

Когда потерпевший хрипом или стоном давал знать, что он жив, хотя и не пришел в сознание, Тамара сразу же взбадривалась, гнетущая се тревога моментально сменялась проблесками надежды: может, он все-таки не подведет, вынырнет из тьмы беспамятства, возвратится в ночной этот мир, чтобы засвидетельствовать перед ком следует вашу непричастность к случившемуся? Может, именно ваш поступок, кажущийся Дударевичу бессмысленным, и эти опасные обгоны, недозволенная скорость, развитая Заболотным, принесут человеку спасение, сохранят детям отца, жене мужа? Вы ведь спасали, из небытия вырывали человека кому-то дорогого, которого и сейчас где-то в эту позднюю пору, наверно, ждут не дождутся... Так прочь всякие сомнения, проверь себя на истинно человеческом, поднимись над собой, над всем суетным и преходящим, пусть отступит оно перед первым порывом души,- разве место суетному там, где человек оказывается на роковой меже, на той, где сходятся с глазу на глаз смерть и жизнь? Может, это как раз и есть та ночь, когда всех вас сама судьба испытывает, со всей строгостью проверяет - кто есть кто?

Конечно, могли бы вы оставить его там, на обочине дороги, в пыли, подобрал бы - живого или мертвого - кто-то другой, а вы, избежав хлопот, уже мчались бы дальше, но кем бы вы были после этого даже в собственных глазах? Избежали бы расследования здесь, но разве не преследовал бы вас до конца ваших дней образ этого несчастного, разве убежали бы от собственной совести, очутись вы хоть в самой дальней точке планеты?

Наконец замелькали дома и сады предместья. У троллейбусной остановки Заболотный круто притормозил и, не отпуская руль, спросил местных молодых людей, где тут у них ближайшая больница. Какие-то ребята с гитарой охотно ответили, объяснили коротко и четко, словно чувствуя, какая неотложная потребность так гонит туда этих людей. Заболотный снова погнал. На светофоры не хотел обращать внимания, не остановился и тогда, когда сзади раздались свистки.

- Инспекция! Остановись! - нервно дернулся Дударевич, но Заболотный будто не слышал. Несмотря на позднее время, пассажиров на остановках было много, видимо, ехали на работу люди ночных смен. Заболотный, еще раз притормозив, удостоверился, правильно ли едет, и вскоре привел машину во двор больницы.

Здесь как будто ждали их: выскочили сестры в белом, появились носилки, теперь и Дударевич старательно принялся помогать медперсоналу вытягивать пострадавшего из машины.

- Прямо с поля,- шепнула одна из медсестер подруге.- Первый в это лето механизатор...

Его понесли на крыльцо, в настежь открытые двери.

Тамара в своих разукрашенных вышивками и медными кнопками джинсах шла в конце этого печального шествия, мимоходом ловя короткие настороженные взгляды медсестер, взгляды, в которых безошибочно читалось то, чего она больше всего боялась: "Как же это вы его? Зачем гоняете без памяти? Жизни пет на трассе от этих курортников!"

Потерпевшего внесли в приемную, в белую, наполненную светом комнату. Носилки поставили прямо на пол.

И каким чужеродным среди этого света и белоснежности было то, что лежало на носилках; массивное темное тело в грубой, пропитанной пылью, потом и кровью одежде...

Суровое щетинистое лицо в грязи и кровоподтеках, совершенно застывшее, без признаков жизни... Появился дежурный врач, щупленький юноша в халате, с бородкой под разночинца, с острыми щелками глаз, в которых нс было интереса ни к кому, кроме пациента. Присев на подставленный сестрой стул, врач послушал пульс пострадавшего, принялся осматривать рапу на голове. Серые липкие волосы сбились, перепутались, пришлось их от самого лба состричь ножницами, после чего врач еще раз осмотрел рану, окровавленную, забитую пылью. Когда ее начали дезинфицировать, послышался глухой стоп, механизатор как-то угрожающе дернул туда-сюда головой, но на врача это не произвело никакого впечатления, впрочем, как и на остальных медиков, столпившихся над степняком.

Чьи-то ловкие руки уже распарывали одежду, оголяли мускулистое тело комбайнера с могучей грудной клеткой, плотное туловище в пятнах кровоподтеков - следах удара.

Синяки врач ощупал с выражением недовольства, все время словно на кого-то сердясь. Оказалось, что сломано несколько ребер.

- Здорово же вы его помяли...

- Но мы! - резко и торопливо возразил Дударевич, однако врач оставил его слова без внимания.

Потерпевший находился, видимо, в состоянии глубокого шока.

- Серьезное положение? - спросила Тамара.

- Даже критическое,- не удостоив ее взглядом, буркнул врач и распорядился. - На стол!

И дальше тут уже вступал в силу свой распорядок., Врач, не проявив ни малейшего интереса к тем, кто привез сюда потерпевшего, кто спасал его на трассе, вышел из палаты вслед ла санитарками в халатах, за носилками, которые прогибались под грузным телом степняка. Все они, эти медработники, живущие в постоянной готовности, привыкшие в любое время суток принимать на себя боль чьихто несчастий, в процессе осмотра пациента поразили Тамару своим почти безразличием, как бы притупленным восприятием человеческой боли, хотя это и сочеталось у них с безупречной профессиональной вышколенностью и расторопностью. "Привычка или что это? - подумала Тамара.- Или мое впечатление поверхностно? Ведь разве можно когда-либо привыкнуть к мукам человека, к боли, к чьим-то страданиям?"

В комнате теперь остались только они трое и дежурная сестра, толстая, с двойным подбородком особа, в очках, с выражением неподкупности па лице, служебной строгости в каждом жесте. С немым укором вытерла она кровавое пятно на полу, не спеша вымыла руки под краном и села за стол, с глубокомысленным видом уткнувшись в свои медицинские бумаги. Тамара не раз замечала, как много бюрократической писанины развелось в медицинских учреждениях, каждое несчастье сразу же обрастает здесь кипой казенных бумаг, если кому-то и нужных, то разве что ведомственным формалистам для перестраховки, а больному от этих бумаг ни холодно ни жарко... Наверное, и эта такая же бюрократка, напустила на себя мину неприступности, явно преувеличивает роль своей личности в истории. Вместо дела сидит, как скифская баба, надув щеки, скрипит пером.