Олесь Гончар - Твоя заря

Очаровывает Винниковна ее сына всяческими диковинами, но преимущество отдает самому заклятому безотказному способу: выдернет украдкой нитку у парубка из галифе, закатает в комочек воска, бросит в жаркий огонь и ну приговаривать: "Чтоб тебя обо мне так пекло, как печет огонь этот воск! Чтоб твое сердце обо мне так плавилось, как этот воск плавится! И чтобы ты меня лишь тогда бросил, когда найдешь в пепле свою ниточку от галифе! "

Иной раз, когда Надька, празднично одотая, с туго заплетенной венком косою, вымытой загодя в канупоре да в любистке, приходит в магазин купить спичек или соли, Бубыренчиха, как из-под земли вынырнув, чернорото напустится на ненавистную ей степнячку, начнет ругать да оскорблять во всеуслышание. Сякая-такая бесстыжая, хочешь опоить сына моего колдовским дурманом, вишь, и сейчас надушилась чем-то, разве это любисток, разве это канупер? Сущее приворот-зелье, от него кто угодно с ума сойдет! И чтобы окончательно опозорить Надьку перед людьми, поднимет крик на всю Терновщину, будто бы сама заставала блудницу у себя на леваде, когда та из степи прибегала к молодому Бубыренку на свидание, всю ночь с ним, гологрудая, траву топтала и на сене валялась, бесстыдно светя белым телом при луне, обомлевая возле парубка в своих распутных ласках.

- Да то не она,- пробовали внести ясность мужчины, терновщанские наши правдолюбцы,- скорей всего, озерянская торговка бубликами ваше сено разворошила, когда к батюшке в гости приезжала... И какой с нес спрос: ей все грехи наперед отпущены...

Но Вубыренчиха была глуха ко всем свидетельствам:

- Нет и нет, именно эта вот была! Смеялась же! Я ее узнала, хоть она и дала стрекача, только косою вильнула!

- Да не у одной же Надьки коса,- брали под защиту Винниковну дядьки.

- Защищайте, заступайтесь, соль вам в глаза!- прикрикивала баба и на них.- Все вы ветреных любите...

А она еще вот и смешки строит. Куда ж тебе цаца, никто ее и нс тронь, бастрюка нагуляла в городе, а теперь по ночам моему сыну на шею вешается!..

- Зачем мне ваш сын?- отвечала Надька со спокойной. горделивой улыбкой.- А любовь если и была, так не с ним...

- А с кем?- даже шею вытягивала баба.

- Не вам о том знать.

Вроде бабины вопли не больно и донимают Надьку, и все же. видно, на душе ей становится нелегко, потому что можно было заметить, как в ее карих даже слезинки дрожат, когда она с пылающим лицом незряче шла через майдан в сторону степи, неприступная ни для кого, и от обиды и нас не узнавая, ее маленьких верных дру зей.

- Косы оборву!- грозилась вдогонку Бубыренчиха.

Вздумай только ночью еще на леваду прибежать!..

- Кому нужно, тот сам ко мне прибежит,- слышалось в ответ.

Не оглядываясь, Винниковна удалялась в степь, еще больше выпрямившись, сердито окутанная своею, кажется, и на нас уже простертою гордостью

Однако не ей, поносящей Надьку, было пошатнуть детские наши представления: мы продолжали верить в то, что и прежде, верили каждому Надькиному слову. Потому что если кому и отдала Винниковна свое сердце, то никак это не мог быть бабин Антидюринг, холостяга и балабол, щеголявший в неизвестно где раздобытых обширнейших галифе, которые служили излюбленной темой для насмешек со стороны наших терновщанских сатириков на их ежевоскресных сидениях у гамазеи на майдане. Не мог это быть и Олекса-бандит с разорванной губой, который бродяжит по свету, на целые недели исчезает куда-то из ТррновЩины, а вернувшись, борется опять за свое, в престольные праздники расквашивает носы хуторским шалопаям, осо бенно же если кто из них посмеет задеть Надьку неосторожным намеком или хотя бы за глаза неуважительно отзовется о ней. И неважно, что сам Олскса после поединков возвращается в свои глинища тоже изрядно окровавленный, а умоется - и уже веселый, ведь дрался за Надьку, пусть она и не принимает его любви. Да и примет ли когда, сказано жо - душа не лежит.

Но за эти ли ночные драки на храмах и ярмарках и приклеили терновщанскому забияке кличку: Олексабандит? Поскольку в банде он быть не мог, бегал еще в недоростках, когда над степным нашим шляхом пыль курилась - на неисчислимых тачанках, сплошною тучею "шли махны"! И сам тот атаман косматый из Гуляй-Поля, если верить самовидцам, сидел на тачанке, диктуя на ходу очередной свой к Украине анархистский манифест, а краля-секретарша, в портупеях, с отхваченною косою, с папиросой в зубах, тут же отщелкивала его сатанинские слова на машинке... Не увлекла эта волна Олексу, не попал он и в отряд комнезамовских партизан, где побывал его родной дядя Мина Омелькович, который отличился в первую очередь обысками у буржуев в Козельске,- однажды будто бы ночь напролет бросал гирями в пузатого лавочника, добиваясь признания, где он припрятал золото, перстни да сережки,- всего этого Олексе уже не досталось, и он переводит свою силу на ярмарочные драки да на баклушничанье. Живет дома и не дома, то исчезнет, обезвестится вдруг, и долго о нем не слыхать, то в храмовый день объявится неожиданно, и тогда уж мы, мальчишки, айда скорее на майдан, там Олекса с хуторскими дерется! Белая рубашка точно в мальвах-цветах пламенеет во всю грудь - это она забрызгана кровью, и лицо окровавлено, и зуб выплюнул, а между тем весел. С кем дрался? За что? Не всегда и самому понятно: дрался, и все.

Когда, захмелевшего, надо его утихомирить и когда даже Мине Омельковичу не удается угомонить буйного племянника, тогда зовут от музыки Надьку Винниковну, которая в этот день ради праздника так и цветет среди наших слободских красавиц в частых, в несколько ниток, монистах, с ягодками кораллов-сережек в маленьких ушах, едва выглядывающих из-под темной душистой косы.

Неохотно выйдя из праздничной толпы, только взглянет Винниковна на этого страшного для всех забияку, что-то / там, паклонясь, коротко ему шепнет, и Олекса сразу становится шелковым, берите его тогда под белы руки, хлопцы, и ведите, укрощенного одним Надькиным словом, домой умываться.

- Ну, разве не колдунья, не звездной водой разве опоила, коли он вмиг так сникает с ее полуслова?- не преминет Бубыренчиха и это поставить Винниковне в счет.

Днем на храмовый праздник Олекса приходит в белой, из тонкого полотна рубашке, которую мать выбелила ему, и эта рубашка прямо сияет на нем, притягивает глаз тонким узором, да только редко бывает, чтобы не покрылась материна вышивка цветами свежей крови да не вываляна была в пылище (если противникам удается Олексу повалить) . Зато в ночь, собираясь па гулянье, Олекса непременно оденет кожанку, и пусть ночь будет совсем полетнему теплой, он и тогда явится на танцы в своей чертовой коже, ходит, поблескивает хромом, точно какой командир. Опять чего-то ищет - драки, а может, любви...