Олесь Гончар - Твоя заря

- Попадет. Своих она разыщет - будь уверен.

- Каким образом? - заинтересовалась Тамара.

- А усики-антенны? Представьте себе, на каждой антенне пятьсот тысяч чувствительных пор, и каждая пора имеет нервные окончания...

- Фантастика!

- Вот именно!

- О, сколько еще подобной фантастики в жизни,- сказала Тамара.- На сеансах гипноза, говорят, замечено:

попытки внушить загипнотизированному аморальные поступки вызывают внезапный выход его из гипнотического состояния! Разве не странно?

- Странно.

- И разве это не свидетельствует о чистоте, которая заложена в самой природе человека! Только дьявольскими усилиями удается изуродовать истинно человеческое в человеческой душе... Или даже изломать ее. Изувечить...

Жалкого ублюдка, куклу или карьеромана из него сделать... Однако при первой же возможности он снова воскресает. На то и душа.

- Милая моя, нс витай в эмпиреях,- с иронией заметил Дударевич.- Если ты в розовых очках, сними их...

и оглянись: не посереют ли твои ландшафты?

- Не посереют, будь уверен.

- На сильно высокую, видно, волну настроила тебя встреча с тем полевым атлантом,- добавил Тамарин ревнивец, имея в виду комбайнера.

- А что? Сразу видно, прекрасный человек! Чистый.

Надежный! Па таких держится жизнь. Не правда ли, Заболотный? Поясните хоть вы этому цинику, что он циник.

Жену свою только за то, что она способна увлечься, Талейран мой готов считать чуть ли не порочной... Вы не знаете, как он меня ревностью донимает, разумеется, втайне от коллег...

- Нсужто ревнует? - спросил Заболотный.

- О, еще как! Просто удивительно, потому что он вообще у меня... не признает эмоций.

Дударевич обиженно взглянул па жену и с укором, глубоко вздохнул.

- Вот вы меня считаете недостаточно эмоциональным,- заговорил он негромко, тоном намеренно суховатым, - и это, по-вашему, бог знает какой порок, а, собственно, что хорошего в этих самых эмоциях? Все беды, в основном, из-за лих! Недобрые страсти, надменность, зависть, коварство это все они, ваши эмоции, ваша так называемая лирика! И глобальные конфликты, в конце концов, тоже из-за них... Потому что войны - это та же надменность, разнузданный эгоизм, властолюбие, яростное стремление во что бы то ни стало кого-то раздавить, растоптать... Иными словами, логика, практицизм, расчет - не такое уж зло, какими они кое-кому представляются. Мыслить, мыслить, если хотите, холодно, прагматически, пусть даже жестко, но дальновидно - вот в чем спасение! Мыслить стратегически - вот чему нужно научиться. Во всяком случае, я за диктатуру мысли. А если уж вы желаете спасать плапету, а ведь я знаю, вы именно этого хотите, я ничуть не меньше, тогда мыслите, не будьте смешными и наивными.

- Смешная и наивная - это у него я,- объяснила Тамара Заболотному.

- Факт, между прочим, известный всему дипломатическому корпусу,буркнул Дударевич.

- Зато ты у меня сама рассудительность, сама целесообразность и никаких отклонений. В чем я была действительно наивна, так это в том, что поддалась на твои уговоры, согласилась принять от тебя обручальное кольцо...

И вот подарок жизни - такой ты у меня правильный, дальше некуда! А я бы хотела, чтобы мой благоверный выкинул когда-нибудь хоть маленькую глупость, учинил бы какой-нибудь скандал или даже любовницу завел...

Может, нам обоим было бы тогда веселее?

Дударевич вдруг нахмурился.

- Болтаешь, Томка, всякую чепуху, даже слушать неловко, а мне почему-то вспомнился тот день, когда мы, еще молодожены, впервые посетили с тобой Хиросиму. Не лишне и тебе перенестись мыслью туда... Вот мы стоим, влюбленные, и молча глядим на ступеньки банка "Сумимото", где отпечатался силуэт человека, того случайного пешехода, настигнутого взрывом... Был он, может, выдающейся личностью с могучим интеллектом и в какой-то атомный миг испарился, превратился в мираж, в ничто.

Оставил нам лишь свой негатив - homo sapiens на гранитном папирусе века... И ты хочешь, чтобы я после этого предавался иллюзиям, был беззаботным, без конца окунался в мечты?

- А вы знаете, что в Хиросиме в тот день,- погрустневшим голосом сказал Заболотный,- кроме японцев, гибли и американские военнопленные, которые находились там в лагере,- белые, негры... Однако даже там, на краю жизни, где, казалось, кончается и сам род человеческий, так бессмысленно и кошмарно уничтожая себя, даже там природа человеческая, о которой только что говорила Тамара, проявляла себя с лучшей стороны... Люди, погибая, поддерживали друг друга, это ведь факт. Полуживые, обгоревшие, спасали других, таких же несчастных, оказывали помощь старикам, вытаскивали из кипящей реки детой, обезумевших от боли и ужаса,- и все это, в конце концов, разве не говорит в пользу человека?

- Вот-вот, именно это и имела я в виду,- горячо отозвалась Тамара.

- Человеческая солидарность - это вообще самая большая ценность, какую вынесли из войны,- задумчиво произнес Заболотный и, отвернувшись, устремил свой взгляд в степь.

Трасса - через детство! Через тихие, почти неподвижные рассветные годы этот полет, свист, безудержный поток степной перегруженной трассы...

Не раз и ему со своими однополчанами приходилось в этом степном небе летать, и до сих пор не забыто, как провожают их, внешне вроде бы беззаботных, в полет, провожают друзья-механики, оружейники, мотористы да еще девчата из столовой летпого состава... "Не опаздывайте же, ребята, на ужин!" С наигранной веселостью говорилось это, с глубоко затаенной тревогой и верой в летчицкое счастье, потому что девчата, напутствуя вас, кажется, и впрямь верили, что своим словом завораживают от беды, отводят от улетающих самое страшное,- безусловно, они верили в магическую силу своих пожеланий... Однако часто выходило так, что магия напутственных слов не срабатывала, и к ужину - среди мрачных, сердитых и усталых - кого-то из ребят не будет, чья-то ложка так и останется лежать нетронутой, и только тяжкие мысли о невернувшемся еще долго будут объединять вас, живых, уцелевших.

Ох уж эти "ночи-максимум" (ночи с максимальным числом боевых вылетов)...

Заболотный порой и теперь удивляется, что он есть, просто есть, существует и мчится теперь по этой бескрайней степи, случайно уцелев после всего, что было... Вернешься из полета, металл весь в пробоинах, а ты живой...

Не странно? Не чудо ли? Где-то в этих степях похоронен лучший друг Заболотного. Незаслуженное подозрение было брошено на этого славного парня, когда он не вернулся из полета, неким подлецом сказано было с торжествующим злорадством: "К врагу перелетел, но иначе..." А поскольку одному лишь Заболотному довелось видеть, что его друг в бою был сбит, только он единственный засвидетельствовал, как это случилось, то и ему было брошено: "А чем докажешь?" Возмущенный недоверием, Заболотный поклялся найти место гибели друга. После войны он побывал в этих степях и с помощью местных жителей разыскал то, что должен бил отыскать, и появилась в степи могила с пропеллером на скромной дощатой пирамидке. Честное имя друга было очищено от клеветы и оговора, и хоть было другу твоему уже все безразлично, мертвые из могил не поднимаются, тем не менее... Сколько раз приходилось пробиваться сквозь огненные заслоны, чтобы выйти к цели!