Виктор Конецкий - Том 4 Начало конца комедии

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Не делай из мухи слона… Хотя… Ты, конечно, права. Лучше снять ее к чертовой матери. Займись-ка вот. Может, тогда перестанешь мороженое лизать. Терпеть не могу, когда девицы мороженое лижут!

МАНЯ ( продолжает лизать мороженое ). У вас, дядя Данила, тоже нервы пошаливают.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, МАНЯ. Мне статью сдавать, а тут… Как у отца с работой? Пишет что-нибудь или у пустого холста сидит? Маня пододвигает к стене книжную стремянку, забирается на нее и начинает снимать Мону Лизу.

МАНЯ. Талдычит все, что если Андреа Верроккьо, увидевши себя превзойденным работой ученика, бросил живопись, то ему и подавно…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ ( продолжает печатать на машинке ). «Длительные вспышки в атмосфере Венеры, схожие со знаменитыми зелеными лучами на нашей планете, объясняются Н. А. Козыревым большой рефракцией…» А кто этот Андреа Веррокьо?

МАНЯ. Учитель Леонардо. В холл входит Василий Васильевич, тщательно вытирает ноги о коврик и пытается закрыть зонтик, который не закрывается. Василий Васильевич невольно слышит последние фразы и болезненно морщится. Так и не справившись с зонтиком, входит в кабинет.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. У тебя двери нараспашку! Можно подумать, в доме покойник! ( Смеется.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ ( заметно пугается ). Типун тебе на язык, Вася!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Шучу-шучу! Выглядишь ты превосходно. И тебе идет седина.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Когда увидишь меня в крематории, тоже скажешь, что я выгляжу превосходно. Хватит дурака валять. Если заявился сюда сам, то что-то знаешь из происходящего? Какие у нас иностранные родственники?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Ничего я не знаю. Скоро Варвара приедет. Вот она что-то знает. И какие-то письма у нее есть. Всполошилась Варвара и оживела — прямо двадцать лет скинула. Но мне ничего говорить не стала. Только нам обоим… тайны семейных глубин…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Прости, брат, но какая это Варвара?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Так у нас одна двоюродная сестра и осталась на свете — дочь младшей сестры мамы, тети Лизы. Ты и ее забыл?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Я думал, она…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Свинство, брат, свинство. Жива она, жива курилка! Ослепла только. В прошлом году еще солнце видела на просвет, а сейчас — ничего.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, я рад, рад, что она жива… А… как же она живет-то, если слепая? Одна?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Она с Бертой Абрамовной сосуществует. Они боевые подруги, вместе на фронте были.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньгами ей помочь не надо? Действительно, свин я порядочный, совсем от земной действительности оторвался!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Деньги никому не помешают. Только она не возьмет. Она самостоятельность любит. Два раза в неделю массажисткой работает. На дом к ней больные приходят. У слепых особая чувствительность в пальцах, а у арфисток на пальцах мозоли. Слушай, Даня, а где портрет?

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Какой? Нет здесь никаких портретов!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Да я не про Джоконду! Я про свой портрет.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Твой? Подожди минутку — у меня голова кругом…

МАНЯ. Папа спрашивает про тот портрет, который он писал. Там баба Надя в вечернем платье у рояля.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, про этот! Маня, если не трудно, посмотри за книжными стеллажами…

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нашел местечко! Лучшая моя работа, она еще в Прадо и Лувре мерцать будет!..

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет-нет, не за стеллажами! В темной комнате, где экспедиционные вещи хранятся. Боюсь портретов, даже когда они прямо в глаза не смотрят. Манечка, если тебе не будет трудно, принеси его… И когда у нее мороженое кончится?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Какое тебе дело до мороженого моей дочери? Заведи свою, тогда цепляйся! Мать в чулан засунул, а? Дать бы тебе оглоблей по шее! Суслик венерический!..

МАНЯ. Папа! Папочка! Успокойся! У тебя уже руки трясутся! И чего ты взъелся? Здесь же не Прадо, не Лувр и не Третьяковская галерея, чтобы твои шедевры развешивать! ( Уходит за портретом.)

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. А чего у тебя, действительно, руки трясутся?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. От бешенства. Такое дурацкое дело! Иду, понимаешь, по Большому к Варваре. Там, у «Сатурна», книжный лоток. И такой гадко-мерзкий старикашка торгует. Вечно одергивает покупателей, которые еще хуже него одеты. Хоть и торопился, а нос в какую-то книжку сунул, листаю, вижу там какое-то обо мне упоминание — редчайший случай! А денег купить — нет… С собой нет… Старик мне: почему книгу в перчатках трогаешь? А ну сыми перчатки! Я ему про то, что люди ценные вещи голыми руками не трогают; в перчатках, говорю, живодер-хирург-паталогоанатом будет тебе харакири в морге заделывать. Старикашка пытается у меня книгу выхватить. Окружающие мещане в помощь ему на меня бочку: невежда, сыми перчатки, руки грязные, немытые — вот и считаешь, что в перчатках чище; наехали с дяревни, книги пачкают и те де. Я молчу, книгу листаю, ищу: вдруг где в примечаниях еще мое имя сверкнет. Рядом здоровенный тип сопит и вдруг цедит мне, ты, мол, говорит, хулиган и дерьмо. Усы седые, ежиком, авоська с тортом, под шестьдесят, но крепкий, этакий енерал или полкаш в отставке на больших хлебах. Я сквозь душу его «хулиган и дерьмо» процеживаю, раздумываю: обижаться всерьез или нет? А продавец изловчился и — хвать у меня книгу. Енерал заторжествовал: «Правильно! Так этих фулиганов учить надо! Видите, люди добрые, я его дерьмом обозвал, а он только утерся!» У меня правая рука-то больная: вчера раму сколачивал и гвоздем из пальца клок вырвал, потому, между прочим, и в перчатке. Н-да, смотрю я на полкаша — здоровенный питекантроп, рожа упитанная, гладкая. И вдруг, брат ты мой любезный, ловлю себя, что боюсь! Боюсь, как бы он мне, если по рождению человек смелый, в рожу первый не звезданул — больно уж позорно в мои годы на публике в осеннюю лужу шлепнуться. Ну, а дальше, сам знаешь. Мы с тобой, конечно, не герои, но и пугать нас долго нельзя…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой в чем-то похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем мы, братец, ясное дело, похожи. Помнишь, как пацанами друг за друга заступались? Спиной к спине станем и в девятом проходном дворе насмерть от шпаны отмахиваемся…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да… а потом дома между собой продолжаем — до полного изнеможения, пока мать с работы не вернется… Ладно, дальше валяй.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ( берется за голову ). О чем я? Ах да, о Леонардо?.. С молодости страсти уже владели мною. Страсть к живописи, она была мучительнее и упоительнее любовного томления. И — заскок-с! Да-с! Заскок-с! Мона Лиза! Прекрасное лицо этой женщины… Ужасная улыбка, полная отчужденности… Мне нужен был… Я должен был вполне овладеть ею! И для того должен был иметь ее профиль, профиль ее лица! Я! Я первый должен был свернуть эту ужасную физию на сторону!