Виктор Конецкий - Том 4 Начало конца комедии

— Отправляйтесь на «Обнинск» вместе со старшим помощником. О результатах доложите утром. Надеюсь, запомните эту прогулку навсегда, — заключил Додонов.

Детина выкатился. Я не сомневался, что сейчас — за дверями — он высказал в мой адрес немало точных соображений.

Вослед детине Яша проорал такой ужасный индейский боевой клич и так захлопал крыльями, что для успокоения был посажен на хозяйский палец, а затем отнесен в просторную клетку в полузатемненный туалет — спать.

Вернувшись, Владимир Дмитриевич включил приемник, нашел тихую экзотическую музыку и объяснил, что Яша вместо снотворного требует такой музыки. Она помогает Яше преодолевать комплексы неполноценности, возникающие, оказывается, у взрослых попугаев, как у человеческих детей, при эвакуации их в постельку в насильственном порядке в разгар интересного «гостевого» вечера.

— Вот уж чего не знаю, так есть ли подобные комплексы у современных детей, — сказал я. — Детишек сегодня интересует не мир живых взрослых, а телевизор. И это так же естественно, как равнодушие сегодняшнего моряка к самому морю. Мы обыкновенные производственники. И что бы мы ни делали, чтобы задержать в людях любовь к морю, это чувство обречено, ибо морская работа сера до посинения.

— Да, — сказал Додонов, намазывая мне очередной бутерброд. — Но любое чувство быстро восстановимо. Я в это верю. И верю в возможность возвращения любви к морю в отвлеченном смысле.

— Вы последний, кто верит в это, — сказал я.

— Ерунда, — спокойно не согласился он. — Все от нас самих зависит. Вся жизнь — эстафета. Помню вот одну встречу. Десять лет назад делал я рейс на Антарктиду — зимовщиков меняли. Выходили оттуда на Новую Зеландию. Тяжелый был рейс, но удача с нами была. И, вполне возможно, немного занесло меня — некоторое головокружение от капитанской удачи. Плюс усталость, конечно. Кое-кто из экипажа уже раздражал сильно, покрикивать я начал. Взяли мы в Виллингтоне старика математика, с конгресса какого-то он возвращался. Помню, потом он нам лекцию прочитал о том, что если человек обязан знать иностранные языки, чтобы называться культурным, то еще важнее понимать язык математики, ибо на этом языке говорят с мирозданием только самые посвященные. Но сейчас не об этом. Привычка у него была — сам с собой вслух разговаривал. Сидит на пеленгаторном мостике — специально ему туда плетеное кресло поставили — и громко сам с собой разговаривает. А, знаете, в штилевую погоду на юге каждый звук с пеленгаторного мостика в рубке слышно. И вот ранним утром слышу: «Ведь вы, милгосударь, давно заметили, что некоторые личности перед началом уже настоящей старости вдруг резко, скачком умнеют или мудреют — это уж как вам-с угодно-с. И вот тогда им начинает казаться, что все вокруг резко поглупели. А на самом деле, милгосударь, никто не поглупел. Просто окружающие как были каждый на своей полочке умности, так на ней и остались. И вот вы, дружок, начинаете окружающих шпынять. А они еще никак не успели убедиться в факте твоего, дурак, резкого поумнения и совершенно недоумевают по поводу твоего шпыняния. И, ясное дело, думают, что у тебя к старости характер испортился». Выслушал я эту сентенцию, любопытно стало, поднимаюсь наверх. Сидит старик один совсем в плетеном кресле в махровом халате и сам с собой беседует. Заметил меня, спрашивает: «Вы кто, мой мальчик?» — «Капитан», говорю. «Интересно, капитан, вы „Илиаду“ читали?» — «Нет». — «Пора, говорит. Ведь вы уже, надо полагать, созрели». А кто знает: созрел или нет? Черт его знает! «Вероятно», — соглашаюсь. «Вам сколько, мой мальчик?» — интересуется. «Полста, говорю, надо думать: созрел». — «Вот и почитайте, — замечает куда-то уже в сторону. — Почитайте, мой мальчик, Гомера или Данте…» И вот я сейчас «Илиаду» в пятый раз перечитываю, со мной по всем морям прошла.

— Везло вам на людей.

— Да, — просто согласился он.

Передо мной тихо дымил большой сигарой белоголовый моряк и спокойно говорил какие-то простые вещи. Что вот, мол, он и «Анну Каренину» недавно перечитал, и ему открылись новые глубины, и он получил особые радости. Он говорил еще мне об истоках американского характера, и рассуждал о влиянии Библии на служебное положение квакера-стивидора в портах на реке Святого Лаврентия, и давал рекомендации построже приглядывать за капитанами буксиров на Миссисипи, и вспоминал о математически лихой манере американских лоцманов, которые вводят океанское судно в док, швартуют его, отшвартовывают и выводят из дока за двадцать восемь — тридцать минут.

Я слушал его, говорил сам, очень стараясь говорить умно, образованно, оставить долгую и добрую память, и все ловил себя на черной зависти к той жизни, которую он вел на шестьдесят первом году. Я видел, как осознанность проживаемой жизни, следование самим для себя созданным и нареченным канонам приносит человеку душевный покой в штормовой толчее, судорогах и верчении нынешнего дня. А начинается все с простого — с уважения к самому себе: не лги — раз, попросись на торпедные катера — на самое отчаянное, опасное и мстительное, если на родину нападут враги, — два. Ну, а остальное уже мелочи: не следует пить остывший чай, если можно заварить новый. Скатерть на твоем столе должна быть холодной и белой, когда ты принимаешь гостя и когда не принимаешь его. Растения в твоем жилье должны радоваться жизни, как здоровые дети. Попугай должен любить тебя и не быть при этом навязчивым, как хорошо воспитанные дети. И тогда можно будет сказать, что ты мудрец и философ.

И прекрасное будет открываться тебе даже в густеющей подлости мира, стоящего на водородных бомбах, как на древних китах.

…Донеслись две двойных склянки, то есть прочаевничали мы до двух ночи. Пора было и честь знать.

Додонов оделся в канадку проводить гостя до трапа и — соединить приятное с полезным — обойти свой спящий левиафан. Я тоже оделся и получил в обмен на свою визитную карточку — его, хотя оба мы знали, что специально искать встречи не станем.

— Рубку хотите взглянуть? — спросил старый капитан. — Тридцать семь шагов от крыла до крыла, — объявил он, когда мы поднялись в рубку. — Сорок семь от борта до борта.

Он погасил свет, и нам открылся широкий вид в ночь и на Антверпен — далекие шпили соборов в ночном городском зареве, факел горящего газа, черные провалы новых небоскребов. И близко неоновая надпись на стенке дока: «НЕ БРОСАТЬ ЯКОРЕЙ!» Надпись отражалась в нефтяной воде.

— Не будем, не будем бросать, успокойтесь! — пробормотал старый капитан. — А то его потом и не отмоешь… А если судьба спросит, куда я хочу перед смертью в последний раз сплавать, знаете, что я у нее попрошу? В Антарктику попрошу последний рейс у судьбы. Помните у адмирала Берда? — И он процитировал несколько замечательных строк о сатанинском величии антарктических ледяных морей.